Саша Шиган - Обнажённая луна

Всесожжена.
Безнадеждным закатом
и тишиной, выедающей грудь.
Счастью недлинному – горькой расплатой
стал мой кострами истерзанный путь.

Воспоминанья небывших объятий,
крики в ушах – нерождённых детей.
Будто себя – под иконой, распятой —
вижу за дверью, слетевшей с петель.

Всесожжена.
Чёрной завистью в спину.
Грозами – их не смогла я понять.
Временем всесожжена. И отныне
моя
голая кость
не боится огня.

Воспалённые веки,
обнажённая грудь.
Мне бы голые ветки
тишиной обернуть.

Мне сорвать бы улыбку
с безрассудной луны.
На душе моей скрипке
нет четвёртой струны.

Две гвоздики на стеле —
от заплаканных муз.
Я на простыни белой
к облакам поднимусь.

Запылают рябины
где-то там, в вышине,
под каприс Паганини
на четвёртой струне.

Моё горло —
как жерло вулкана.
Мои мысли – качели сомнений.
Ах, луна! ты взошла слишком рано…
Убегаю —
от собственной тени.

Я не знаю,
где горше увязнуть —
на постели в телесной болезни
или в мыслях – они словно язвы
на душе.
Словно тысячи лезвий…

Шрам на шее —
я спрячу под локон,
а безумство – за чёрной оправой.
Губы – алым гранатовым соком,
тень догнавшую – под руку,
справа.

И пойдём мы на людях,
открыто,
по широким центральным проспектам…
Только с губ моих дождиком смытый
сок на шее —
кровавым браслетом.

Утихла, отступила боль.
Я приняла надёжное лекарство.
И утро раннее – уже не столь
гнетуще. И страдающей от астмы
вот этой улочке, среди домов
зажатой, сдавленной (едва ли дышит) —
осколок неба, лишь глоток – само
спасение, скатившееся с крыши…

Я чувствую физически – меня
как ластиком стирают с чьих-то клеток,
из памяти, ненужную, из сна —
прочь! по спине безжалостною плетью…

На коже – красные рубцы.
На сердце – чёрные ожоги.
Зачем же так? Возьмите образцы
моей четвёртой группы крови. Боги
сказали – я больна. Больна душой.
Но это не чума, не тиф, не так ли?
Прочтите некролог… Диагноз мой:
любовью выпита —
до дна.
До капли.

Заломила руки к небу – вою!
Звёзды, звёзды – сотни чьих-то глаз…
И мосты, склонившись над Невою,
эхо сброшенных
хоронят фраз.

Я, наверное, достойна плахи.
Нет спасённых.
Обогретых – нет.
И сама, стреноженная страхом,
задыхаюсь криками во сне.

Лёд реки.
Под ним луною – лица.
А гудок над шпалами – орёт.
Неизлеченные раны птицы,
неспасённость брошенных, сирот.

Безголосистые дни – напрасны.
Не прочесть завещанное мне.
Звёзды
тихо падают и гаснут,
возвращаясь криками во сне.

И надев суконную рубаху,
спящих окрестив – кем дорожу,
голову повинную на плаху
я глазами к небу
положу.

То белый голубь на окне,
то лучик, в облако продетый…
Мне говорили люди – нет,
а я доверилась приметам.

И я, беспутная, молясь,
всегда надеялась на чудо.
Причинно-следственная связь —
как лифчик для меня, безгрудой.

Благонамеренная жизнь
вьёт незатейливые гнёзда,
а я, о небо опершись,
ищу судьбу свою по звёздам.

Доверчивость – моя сестра.
И мой ребёнок – безрассудность.
Я не испытываю страх,
когда от волн кренится судно.

Единственный мой пиетет —
к закону силы тяготенья.
Признаюсь Богу тет-а-тет —
любовь моя была
лишь тенью.

Смешаю день со льдом,
а ночь – с безумством.
Смешаю чайки крик —
с протянутой рукой.
А лёгкий свет луны —
с печальным хрустом
листвы
отчаянно багровой и сухой.

Глубокие морщины —
с поцелуем.
И острый в спину нож —
с расширенным зрачком.
И вскинутое к небу
«аллилуйя!» —
с пульсирующим
у младенца родничком.

И кисловатый вкус
на койке в дурке
к запястьям
присоединённых клемм —
с холодным эхом
в тёмном переулке.
Лишь запах смерти
не смешать ни с чем.
Ни с чем.

Лохмотья чувств – вот вся моя одежда…
Из-под бровей домов – моллюски глаз.
По щупальцам дорог – в пасть! Съешь да
выплюни меня
куда-то в буйство фраз
Замятина – таких же несуразных,
безумно-голых, как и я сама,
без блеска лакированных и праздных,
без запаха окисленных пластмасс.

Я из себя – рукой – кусище мяса —
и брошу гончим. Потеряют след.
К хозяину, слюной кровавой клясться —
мол, нет её,
порвали,
нет.

А я прикроюсь строчками, как платьем.
И рану – нитями из собственных волос.
Нежданная!
С плевком в дресс-код – на party ,
обескуражив тех,
кто безголос.

Твоё лицо – луна
средь жухлых листьев,
отсвечивает мёртвой белизной.
Художник будто
высохшею кистью
скребёт мои глаза. Ни зной,
ни холод не страшны. И скоро
сквозь мрамор кожи —
веер позвонков
карябающим выпуклым укором,
как диссонанс в ухоженность венков…