Женя Сорокапятка - Когда булочки ещё умели смеяться

Отставшим мокрым невезунчиком, Самара плакала за иллюминатором всеми дождями ушедшего засушливого лета. По итогам прошедших выборов она оказалась ни хуя не за своего губернатора, и мне это казалось обидным. Но обещанное всё равно заплатили, и деньги сейчас ляжку жгут. Кайф! И ляжку жжёт, и приятно щекочет понимание, что Москва – совсем скоро, а от Москвы до дома – уже не три локтя по карте. Класс! Из кармана на спинке сидения, что для газет-журналов и всякой мелочи пришит и у меня, и к спинке каждого впереди и сзади стоящего кресла, жестом уставшего от жизни бездельника я выдернул халявную «Российскую газету». Выдернул её не чтобы читать, больше – чтобы начался-таки наш полёт… Мне досталась несвежая, какая-то жеваная «РГ», кем-то до меня уже основательно зачитанная. Впрочем, ну да пускай – несвежая, и пофиг. Покрасоваться – получилось, лететь – недалеко, ляжку – жжёт, и всё равно не усну, так что – просто полистаю периодику, хотя в «Российской газете» всегда только лишь скучный, никому не нужный официоз, оттого её и раздают даром в аэропортах и самолётах.

Вижу – на полях газетного листа, там, где всегда девственно чисто, где из-за конструкции печатной машины никогда не бывает ни типографского текста, ни фотографий, куда впопыхах («Щас, щас, погоди, я возьму карандаш, чтобы не забыть!») люди записывают номера телефонов, или какую-то важную мысль, или высчитывают в столбик коммунальные платежи, – там, на краю словесного поля моей жёванной «РГ» кто-то размашисто написал: «Привет. Если ты читаешь эти строки, значит, вы уже взлетели. Посмотри в иллюминатор справа. Видишь? Всё крыло в жирном. Это авиационный керосин. Из двигателя вытекает топливо. А это грозит возгоранием и крушением самолета. Я сошёл в Самаре и теперь мне по хую».

Я опять размазал нос по стеклу. Правда. Крыло за иллюминатором плакало чем-то склизким. Капли тяжело ползли по авиационному алюминию, рисуя желтоватые дорожки. Когда склизкие сопли доползали до края крыла, они улетали вместе с ветром. А проторенными старыми или уже новыми дорожками им вдогонку ползли другие потоки самолётных слёз, ещё и ещё… Во рту у меня вдруг противно завоняло алюминием, машинным маслом, керосином, солярой, ещё какой-то гадостью, и почему-то железной окалиной. Упав на соседские сидения, я всеми руками, как шлагбаумом, остановил снующую по салону стюардессу, и со страшными глазами зашептал ей: «Пожалуйста! Послушайте! Нет, вы, пожалуйста, не убегайте! Послушайте! Наклонитесь ко мне! Поближе! Пожалуйста, ближе!». Она наклонилась. Приблизилась. Близко-близко. Не дежурно-уставно-улыбчиво, как иная чванливая прямоспинная принцесса-стюардесса, а действительно – приблизилась, и сделала это как бы в игривом одолжении, словно все мои страхи знала наперёд, и сейчас остановилась исключительно чтобы только утопить мои испугавшиеся глаза в торопливости тонального крема и дерзости расстёгнутой блузки.

Выслушала меня через вздёрнутую бровь. Взяла газету. Прочла страшные строки… Вмиг – ни улыбки, ни вздёрнутой брови. Мой страх стал и её страхом. Много-много нескончаемых секунд, всё также не по инструкции близко-близко пригнувшись ко мне, она скакала глазами от записки к иллюминатору: туда – сюда, в записку – в окошко. А потом, уже совсем непозволительно для «надёжной, как весь гражданский флот», она со страхом заглянула в меня. Глаза стюардессы были от меня на расстоянии глаз стоматолога, которому одному разрешено вот так близко-близко смотреть в человека, заглядывая глубоко внутрь. Глаза стюардессы боялись!

Я не мог обмануться и не разглядеть страх в её глазах. Со своим и с моим страхом, она быстро пошла в кабину к экипажу. Шла уже без традиционного стюардессного вихляния «туда-сюда», она убегала, и осторожно-бережно прятала на животе потрёпанную «Российскую газету». Через несколько бесконечных минут вернулась. Опять совсем недежурно приблизилась, снова неуставно наклонилась ко мне, вновь утопила в торопливости и дерзости. Потом приложила кукольный указательный пальчик к своему тщательно нарисованному ротику. И совсем по-детски попросила: «Тссс». И улыбнулась без улыбки…

От Самары до Москвы недалеко. Прилетели быстро. Она до-свиданькала каждому пассажиру с нашего рейса, и выходившие люди, неловко задевая её ручной кладью и младенцами, отвечали ей этими же досвиданиями. Незамеченным, я сумел прошмыгнуть мимо неё. Да и она постаралась не увидеть меня. Мы смогли не встретиться ни глазами, ни ручной кладью. И у нас получилось. А послевкусие от записки на полях «Российской газеты» ещё долго душило меня вонью из алюминия, машинного масла, керосина, соляры, ещё какой-то гадости и железной окалины.

Суслику хорошо. После зимней спячки у него всегда начинается новая жизнь, он живёт с чистого листа. Во сне суслик типа перезагружается. У меня же – всё напротив. Этот сон я запомнил намертво. Он гвоздями приколотился к моей памяти, поэтому, когда с необъяснимой периодичностью он снится мне вновь и вновь, я потом опять хожу сам не свой. Спрашиваю у себя: «Скажи-ка, Женя…», и не знаю ответа, блядь, ну какого хуя даже во взрослой жизни мне всё является и является этот ночной ужас из детства.

Я отстал от своих. От кого – не знаю, но явственно вижу, как – отстал, окончательно отстал, и хорошо понимаю, что – уже отстал-отстал, а те, что теперь так далеко впереди – это же были свои. И мне по-детски страшно одиноко и безумно бессильно, потому что свои сейчас вот-вот завернут за горизонт, а мне до них ещё пылить и пылить, и ведь всё равно не догоню… И тотчас душит осознание, что мне – конец, теперь я один в этой безжалостной жизни, и жди беды, потому что я всегда был и остаюсь существом слабым и стадным, и мне никак нельзя одному, мне нельзя без своих!

А потом мой детский сон разросся, дополнился. Я опять отстаю, отстаю и – отстал уже окончательно, а вот уже и сама беда. Пришла неотвратимым пиздецом. Я воюю (!) на чьей-то войне. Где кто-то против кого-то. Не важно, кто. Важно, что я, пацифист по жизни и в сердце, который на кулаках-то дрался от силы раза два-три, и то – в глухой обороне, сейчас участвую в настоящей войне. У нас самое настоящее оружие, мы взяли наперевес свои тяжёлые автоматы и ждём приказа к атаке. Выглядим как настоящие вояки, но настроение у нас какое-то… ммм… игрушечное что ли. Смахиваем на участников игры «Зарница», но – со смертоносными АК-47, какие в расточенном реале я собирал-разбирал на школьных уроках НВП.

В каждом из нас – по чуточке предатакового тремора, а ещё – сраженческого азарта и какого-то ура-патриотизма. Одной натянутой струной ждём сигнала. Наконец-то! Общей сильной волной пошли в атаку. По пескам незнакомого мне побережья бежим, спотыкаемся, падаем, кувыркаемся, вскакиваем и бежим дальше. И кайфово мне бежать, потому что – вместе, потому что стадом, потому что нас много: и спереди наши, и сзади. Стреляем. Лица сосредоточенные и даже серьёзные. Но полно и тех, кто атакует с разинутыми ртами, какими во всю волюшку орут исключительно на радостях да на пьянках-свадьбах, когда – с переливами смеха, с приступами гогота от неуёмного веселья. Стреляем. Даже поливаем очередями. Ещё мгновение, и вот мы смешались с противником. Враг и спереди, и сбоку, и сзади нас, как и мы у него. Бежим друг сквозь друга и, как по неписанным законам детской «Зарницы», даже не планируем сваливаться в рукопашную «мясорубку». Только стреляем. И много стреляем.