Николай Болдырев-Северский - Избранные стихотворения

© Н. Болдырев-Северский, 2019

© А. Чуносов, фотопортрет, 2019

© О. Сетринд, оформление, 2019

© Издательство «Водолей», оформление, 2019

Душа пуста, хотя простор ликует.

И Волга чистая свой начинает путь.

И небо воду пьет, и день бликует.

Но хочется забыться и заснуть.

В монастыре лежать над всей землею

и чувствовать совсем иной простор.

Не тот, где ласточки летают над золою

сгоревших чувств и потускневших гор.

Совсем иной простор, о правый Боже!

Должна же быть иная в мире вязь,

иная сладость звука, взгляда, кожи,

где нет всей этой вязкой тяжкой дрожи,

но есть вне всех сует самих эонов связь.

(Старица, левый берег Волги, 12 августа 2010)

Спектакли страсти и таланта

природа в нас творит спонтанно.

Так грезят волны неустанно.

Так неустанно бьют куранты.

И только святости причина

не из природного истока.

Ее ключи лежат глубоко.

За цепью гор – ее кручина,

что нас уводит дальше слова

и дальше тел и страсти знанья.

Там оставляют нас признанья.

Там новая в нас ждет основа.

Еще чуть-чуть пошевелим крылами,

еще чуть-чуть цветы потрогаем рукой,

потом взлетим над деревами

и ощутим такой покой…

Но защемит вдруг боль тоски по краю песен,

по речке недолюбленной в утайных берегах.

И ворот новой жизни станет тяжко-тесен,

и ты уснешь в слезах.

Когда проснешься поутру ты этою рекою,

всё встанет на свои места.

Ты будешь в центре течь великого покоя,

чья музыка – с листа.

Что было – разве ж навсегда исчезло?

Не перервать тот звук, что не звенит.

Могущественна дней пустынных бездна.

Мощней столпов и гор невидимый гранит.

Есть чистота вдали от достижений,

от жадных перекрестков и дорог.

Есть близость без объятий и сближений.

Как книги есть без суицида строк.

Есть песня, чей полет мощнее ритма.

Есть голос, чью гортань нам не сыскать.

Есть бытие – не битва, не молитва:

в нас Позабытое желает сновать стать.

И все же лучшее в тебе -

во мгле рождается, во мраке,

среди полей и ковылей.

Ты предрассветный пил елей

в едва накинутой рубахе

на крошечном на островке

среди реки тишайше-донной.

О полоумный лес бессонный,

пескарь, живущий на песке!..

Ты весь дрожал. В раю? В тоске?

Когда продлишь ты этот миф

до страсти в сердце безнадежной,

ты станешь особью берложной,

глубины горя полюбив,

где мощь реки поет мотив

всей сути жизни осторожной.

Как сад мой мал!

И в самом деле:

как тихо облако сознанья,

как медленны его рецепты

и как бескрайни те пучины,

куда ввергает нас страница

любая, автора любого.

Когда бы даже он не гений,

а просто маленькая птичка,

в которой звезды блещут странно;

всё страшно в путь пуститься ночью.

Ведь сад мой будет без вниманья,

а в бесконечности нет смысла.

Я должен медленно и точно

следить за почками и цветом,

за желтизной и сорняками

и за пейзажем спелой сливы.

Здесь каждый день потоки сутей

меня пытаются развеять.

Ведь облако – мое сознанье.

Мы тело не возьмем с собой.

Оно останется и, глиняное, сгинет.

На нас иное веянье нахлынет,

и мы уйдем в иного моря бой.

Лишь тело называем мы судьбой.

Печальное, оно совсем не знает,

где нас оставит и куда доставит.

Но что-то в нас его тихонько славит

за кроткое истаиванье жил.

Я в дрожи внетелесной тихо жил.

И в этом промежутке все успехи,

укромные, чуть слышимые вехи.

Расстаться с телом надо не спеша.

Оно уходит в каждой ночи молчи.

Телесное дыханье тем короче,

чем глубже забирается душа.

Какое в снах благоговенье!

Я помню, пайву нес с брусникой.

Из книг отцовских дуновенье

дышало темной сагой лика.

И лес уральский, где морошка

и мох, что пахнет первобытно,

сливались с парковой дорожкой,

где мысль веков дышала скрытно.

Где вотчина для берега и края?

Вот кто-то в землю сник.

Мы разве исчезаем, умирая,

А не меняем лик?

Мы краем движемся и чуем кромку,

Наш осторожен шаг,

Уже заметивший в цветах поземку,

С ума сводящий, новенький сквозняк.

Где вотчина, что, мнилось, может сбыться?

Ты сам – как забытьё

Чего-то бесконечно важного, что будет длиться

В отсутствие твоё.

Увидел прозелень Сиены

меж серебристых облаков.

Ландшафт уральских берегов -

как россыпь дымчатой морены,

волхвующей нам о вселенной,

пролившейся со дна веков.

А рядом с прозеленью – синь

мгновенных озерков меж пены.

То фрески древние: раздвинь

пространство глаз, убравши стены.

Взойди на улочки Сиены,

покуда длится солнца стынь

и сумерки к нам входят в вены.

Ведь щель между мирами – ты.

Сколь уникален день и эта ночь – бессонно-уникальна.

И все же есть в них то, что повторимо.

Волна поет и рушится о камень;

поет закат и звездный смерч непостижимо.

Нить неизменна в нас как ствол сосны ревущей.

Мы созреваем медленней, чем наши мысли.

И каждый новый дождь в нас глубже ищет мощи;

и все же это тот же дождь, покуда мы не вышли.

В нас неизменны сны, которым нет ответа,

где таинство пещеры и друзей глубинных.

И зыбится все то же в жилах детства лето,

и горе матери все так же жжет молебно и судьбинно.

Мне говорила мама, чуть скорбя:

жалеет ли она тебя?

Недоуменно я ворчал: меня жалеть?

я от любви желаю ошалеть!..

Однако всех желанных, неспроста,

мы так жалеем – после, у холста

иль у ночного сонного моста,

иль у последнего дорожного креста.

И самых жалких мы с собой берем,

когда смежается всё больше окоём,

когда молчим, когда тоскуем впрок…

Сколь жалок тот, кто пожалеть не смог.

Детство

Сальные свечи монахи топили.

Погреб был полон покоем всеземным..

Лесенка долгая-долгая в нетость.

Знал я тихонько: жуки мы, конечно.

Только волшебные. Молчь огородов.

В сумерках всё уходило под землю.

Желтые странствия в снах до рассвета.

Таинственный кузнечик – вот поэт.

И стрекоза, что молча солнце пьет.

Как их не чтить, когда их жизнь – вне нас

настолько, что отчаянье берет.

Их жизнь – не самолет, но лишь полет.