Эдуард Асадов - Счастливый человек

«Высокий вкус» всеведущ, как Коран,
И ханжество в нем радужно-лучисто:
Гитара с бантом – атрибут мещан,
А вот без банта – спутница туриста.

Нет, что-то здесь не в том, совсем не в том!
Мещанство есть. Оно ползет из трещин.
Но все-таки при чем тут чей-то дом,
Цветы, собаки, птицы или вещи?!

Есть вкус плохой, и есть хороший вкус,
Как есть на свете заводи и реки.
И все-таки я утверждать берусь:
Мещанство не в цветах, а в человеке!

Живя судьбою сытенькой своей,
Он друга в горе обойдет сторонкой.
Мещане – совы с крохотной душонкой,
Чей Бог не вещь, а стоимость вещей.

Тут не герань, не плюшевый диван
В просторной кухне, в спальне ли, в столовой.
Нюх мещанину в этом смысле дан,
Все – первый сорт. Все – ультрамодерново!

Но вещь почти не служит мещанину.
Он сам как сторож при своих вещах:
При хельгах, лакированных полах,
Не пользуясь добром и вполовину.

Любой урон считая за беду,
Он, иногда в душе почти что воя,
Готов убить за кляксу на обоях,
За сорванное яблоко в саду.

Нет, суть здесь не в гераньке на окне,
Все дело тут совсем иного сорта.
Мещанство – это: «Я», «Мое» и «Мне»!
А мир хоть провались, хоть лопни к черту!

Оно живуче! Там оно и здесь —
Тупое, многоликое мещанство.
На службе это подленькая лесть,
А дома это мелкое тиранство.

При чем тут зонт, калоши иль замки?
Мещанство – это пошленькие песни,
Мещанство – это слухи и слушки,
Злорадный шепот, гаденькие сплетни.

Сражаться с ним все яростней и злей,
Не выбирая средств или ударов,
Все время, жестко, до последних дней,
Ибо мещанство часто пострашней
Открытых битв, невзгод или пожаров.

Бывает ли переселенье душ?
Наука говорит, что не бывает.
– Все, что живет, – бесследно исчезает, —
Так скажет вам любой ученый муж.

И уточнит: – Ну, правда, не совсем,
Ты станешь вновь материей, природой:
Азотом, водородом, углеродом,
Железом, хлором, ну буквально всем!

Ответ как прост, так и предельно ясен.
Но человек есть все же человек,
И превратиться в атомы навек
Я как-то не особенно согласен…

Ну как же так! Живешь, живешь – и вдруг
Изволь потом в частицу превратиться.
Нет, я далек от всяких адских мук,
Но ведь нельзя ж кончать и на частицах!

Одних глупцов способен утешать
Поклон, богам иль идолам отвешенный.
И все-таки обидно как-то стать
Частицей, пусть хотя бы даже взвешенной.

Прости меня, наука! Разум твой
Всю жизнь горел мне яркою зарею.
Я и сейчас стою перед тобою
С почтительно склоненной головой.

Да, после нас останется работа.
А нас, скажи, куда в конце пути?
Стать углекислым газом? Нет, прости.
Наверно, ты недооткрыла что-то!

Ведь даже муж с ученой эрудицией
При неудачах шепчет: – Не везет… —
И от судьбы порой чего-то ждет
И очень даже верит в интуицию.

Нет, нам не надо всякой ерунды!
Мы знаем клетку, биотоки знаем,
И все же мы отнюдь не отрицаем,
Что есть подчас предчувствие беды.

А разве вы порою не ловили
Себя на мысли где-нибудь в кино
Иль глядя на гравюру, что давно
Вы в том краю уже когда-то были?..

Или в пути, совсем вдали от дома,
Какой-то город, речка или храм
Покажутся до боли вам знакомы,
Так, словно детство прожили вы там!

Переселенье душ? Сплошная мистика?
Кто ведает? И пусть скажу не в лад,
А все же эта самая «глупистика»
Поинтересней как-то, чем распад.

Да и возможно ль с этим примириться:
Любил, страдал, работал с огоньком,
Был вроде человеком, а потом
Стал сразу менделеевской таблицей.

А атому – ни спеть, ни погрустить,
Ни прилететь к любимой на свиданье,
Ни поработать всласть, ни закурить,
Одно научно-строгое молчанье.

Нет, я никак на это не гожусь!
И ну их – клетки, биотоки, души…
Я просто вновь возьму вот и рожусь,
Рожусь назло ученому чинуше.

И если вновь вы встретите поэта,
Что пишет на лирической волне,
Кого ругают критики в газетах,
А он идет упрямо по стране;

Идет, все сердце людям отдавая,
Кто верит, что горит его звезда,
Чей суд – народ, ему он присягает,
И нету выше для него суда;

Кто смерть пройдет и к людям возвратится,
Он – их поэт, они – его друзья,
И если так, товарищи, случится,
Не сомневайтесь: это снова я!

Спорят о славе поэты.
Критики спорят тоже.
А славе плевать на это,
Хоть лопни, хоть лезь из кожи!

В литературном храме,
Перья скрестив свои,
Поэты спорят стихами,
Критики пишут статьи.

Критики дело знают:
Локтями тесня друг дружку,
Кого в основном читают,
С тех и «снимают стружку»!

Снимают, вовсю стараются,
Лупят кого-то всласть
И сами же удивляются,
В лужу потом садясь.

Но это не вразумляет,
И вновь они ищут трещины!
Я знаю, как это бывает, —
Сам получал затрещины.

Эх, сколько ж меня склоняли!
И как же в меня палили!
Такого нагромоздили,
Самим-то понять едва ли!

И все-таки самое главное,
После как оказалось,
Да все за эту за самую,
О Господи, популярность!

Ну словно кого обманывал,
Ограбил, или подвел,

Иль, скажем, читателей сманивал
И прятал в письменный стол.

И тем, кто приходит в ярость,
Я тихо хочу сказать:
– Возьмите себе популярность
И дайте спокойно писать!

В простудном мраке, в сырости ночной
Горит огонь спокойно-одинокий.
Чуть-чуть печальный, трепетный такой,
Загадочный, манящий и далекий…

Он, словно Марс или живой цветок,
Таинственный и в то же время честный.
Пылающий во мраке уголек,
Кусочек чьей-то жизни неизвестной.

Огонь ли это путника в степи,
Окно ли светит? Это я не знаю.
Но кто-то там не спит теперь, не спит!
И чья-то там душа сейчас живая!

Покажется: вот сто шагов всего,
И ты укрыт от холода и ветра,
Да только вот нередко до него
Десятки и десятки километров…

Невольно представляешь, что вон там
Сидят сейчас охотники-бродяги,
Пьют чай с горячим ромом пополам
И ждут к утру перепелиной тяги.