Катя Капович - Город неба

– не отрывая пера,
опишу этот день и забуду.

Когда под небом невесомые
однажды жили мы с тобой,
когда нам пели насекомые
в плафонах зелени густой,

тогда уже в часы вечерние
мне стал являться странный звук,
как бы листвы сердцебиение
передавалось пальцам рук.

В те дни, измученная мыслями,
ещё не внятными уму,
я поднималась и меж листьями
брела в мерцающую тьму.

За огородами капустными
шли помидорные поля,
и было и светло и грустно мне,
и вся земля была моя.

Я родилась, когда мне было три,
нашедши краба под приморским камнем.
Он мертвый был, смотрели изнутри
его глаза с холодным пониманьем.

Я думала, он снова оживет,
и полила его водой из лейки,
но панцирь, как спасательный жилет,
оранжевым блеснув, померк навеки.

Трусы в намокшей тине, вьется гнус,
в песке моя остриженная репа.
Я буду жить, и я не оглянусь
туда, где он лежит и смотрит в небо.

Училище напоминало ферму
машинного доения голов.
Ученики, переваривши термо —
динамику, слонялись средь дворов.
Однажды со стены пропал Лесков
и появилось «Соколова – стерва».

Потом в спортивный зал внесли рояль,
учились танцевать на переменах,
а после декабря там был февраль,
и штукатурка сыпалась на стенах,
когда они, согнутые в коленах,
скакали, даже нервный Баштанарь.

Танцуют Констандогло и Петров,
танцуют в паре два Аркаши рыжих,
танцуют все, выходят из углов,
стеклом увеличительным их выжег
на памяти моей Господь. Все ближе
круги подмышек, музыка без слов.

О чем же я железным соловьем?
Они передо мной пройдут колонной,
когда умру однажды целиком.
Между козлом, канатом и бревном
гори, гори, линолеум вощеный,
качайся пыльный столб в луче косом.

С кровати сползающий старый матрас
из детской больницы соврать мне не даст,
где после уколов и чаю
я «Трех мушкетеров» читаю.

В больничной палате под номером три
с карманным фонариком после зари,
когда уже свет погасили.
«Читай!» – остальные просили.

Нас много, нас больше в палате одной,
чем выдержать может больничный покой
детей с гайморитом и горлом,
готовых служить в мушкетерном.

Да нету такого в природе полка,
где два санитара стучат в дурака
в ночном коридоре в подвале.
Ну, ладно, на слове поймали!

Зато в обороте понятие есть,
и можно высокий забор перелезть,
и высвистать верного друга,
чтоб кеды принес и подпругу.

Чтоб мы убежали навеки с тобой
туда, где качается дым над трубой,
и с ватой, с бинтами уроды
уходят по черному ходу.

За домом вырос сквер, где я сирень ломала:
на кладбище ее в тот год осталось мало —
там бабы с магалы все обломали, видно,
и продали уже. Одновременно стыдно
и сладко вспоминать жизнь, что прошла куда-то
туда, где больше нет ни девочек, ни сада,
ни мальчика в очках, и только я брожу.
Душа моя, я знаю тут крылечко,
где можно тихо сесть спиною к гаражу
и выдохнуть колечко.
К нам урка подходил стрельнуть на опохмел.
Наш был ответ простой: а Мотыля ты знаешь?
И он к тебе не лез и долго вбок глядел,
туда, где в кладке не хватало клавиш.
Мотыль в тот год учил, что если будут бить,
бежать нельзя, бить в пах ногою,
на помощь звать, «да-нет» не говорить.
И белый свет в глазах не путать с чернотою.

Благословившее нас ни на что
время с лицом человека в метро,
чей силуэт реалистом – и то
выставлен был бы за двери искусства —
это вот время и есть адресат,
внутренний карцер с названием «ад» —
дом его, двери в котором скрипят,
под потолком не светится люстра.