Array Альманах - Северный крест

Атана жестомъ повелительнымъ приказала мужу бороться противу бывшихъ его союзниковъ. Тотъ съ радостью то исполнялъ; и рада была высшая жрица. Угроза для дворца миновала. Въ тотъ же день, часами позднѣе, Загрей, хотя и усталъ, но снова возжелалъ Атану, глядя на нее съ нагло-тупымъ вожделѣньемъ, словно не растративъ вѣсь избытокъ могучихъ своихъ силъ. На сей разъ взглядомъ, исполненнымъ не презрѣнья, но нѣкоего довольства, скорѣе теплаго, чѣмъ хладнаго, отвѣтила казавшаяся богинею недвижная, застывшая дѣва; но и это лишь раззадорило мужа. Снова на нее набросился мужъ, пылая любовію, увлекая её въ многомощныхъ своихъ объятьяхъ; снова черно-красное множилось, и время словно сжималось, а свобода истаяла, испарилась. Многострастными лобзаньями покрывалъ Загрей мраморное тѣло жрицы. Пронзалъ её онъ плоть – вновь и вновь; покамѣстъ и она не пронзила его: лабрисомъ. Кровью насыщалася свирѣпая жрица, дѣва-Земля.

Атана предстала Ариманомъ: въ женскомъ обличьѣ. Ибо была она если и не мыслью, то воплощеннымъ чувствомъ Матери.

Мужа того видали – и видали не разъ въ окрестныхъ лѣсахъ: послѣ того. Не на него похожаго мужа, но его самого.

Виднѣлись: темница изъ чернаго камня, въ кою едва проникали лучи свѣта, нѣсколько фигуръ, Акая лицо окровавленное – не поникшее и не потухшее, но гордое и злое не злобою, но великимъ напряженьемъ могучихъ силъ его, – рубаха разодранная, валявшаяся на полу каменномъ.

– Приступимъ, да скажешь многое утаенное, бородатый, – сказалъ первый палачъ, исполнявшій также и роль мучителя, пытающаго пытаемаго.

– Ты, ты возстаешь противу богами данныхъ законовъ? – вопросилъ Акая второй, что обликомъ былъ мрачнѣе ночи.

Акай молчалъ.

– Возстаешь противу славныхъ нашихъ порядковъ? Противу обычаевъ, установленныхъ въ древности незапамятной самими богинями? – продолжалъ второй.

Но молчалъ Акай.

– Эй, брадатый, чего отмалчиваешься? Шкуру сдерутъ съ тебя – дѣловъ-то! Покайся, говорю, – посмѣиваясь говорилъ первый. А второй добавилъ: – Хуже вѣдь будетъ. Отложись, говоритъ, грѣха своего! Не то кончимъ того, кѣмъ бунтъ дѣется: тебя. А прочихъ мы уже побили. А иной людъ и такъ нашъ, критской, за возставшими не убѣгъ онъ. Такъ что покайся, а не лайся!

Хрипя, тихо произнесъ Акай, не глядя на нихъ, и кровь сочилась изъ ранъ его:

– Эти, легковѣрные, народъ сей, заслужили Касато, а Касато заслужилъ ихъ: на многая лѣта; низкое да не ждетъ высокаго, а высокое да не ждетъ низкаго. Владѣетъ онъ міромъ, думая, что онъ – путь, но онъ не путь, но лишь путы, и распутье, и распутица.

Напротивъ стояла, гордо подбоченясь Атана, торжествующая и радующаяся въ сердцѣ своемъ. Взирала: звѣремъ; улыбалася: великимъ его страданьямъ; краска залила мраморное ея чело: краснѣла: отъ удовольствія жесточайше-сладострастнаго. Обликъ ея былъ поистинѣ ужаснымъ.

Слышались: немѣрно вспыхивающіе стоны, вскрики, прорѣзающіе мѣрность неумолимыхъ ударовъ, претворяющихъ спину Акая въ кровяное мѣсиво.

Чувствовался – чрезъ нѣсколько времени: запахъ горѣлаго мяса.

Акаю думалось: «Близится послѣдній часъ; я потерпѣлъ пораженіе: не по волѣ собственной и не въ силу собственныхъ ошибокъ, но потому лишь, что повѣрилъ въ тѣхъ, въ кого вѣрить было нельзя. Однако дѣло мое не сгинетъ – да не сгинетъ! – въ прорвѣ вѣковъ, даже ежли имя мое будетъ забыто вѣками, ибо я разбудилъ ихъ ото сна».

Зрима была: отаями смысловъ ниспадавшая лазурь…

Виднѣлся на тверди небесной: облакъ, походившій на Лабрисъ: посреди кристально-голубого неба.

Когда свѣтъ жизни исшелъ изъ Акая, Атана произнесла:

– Во имя богинь. И всего пуще: во имя Матери!

Послѣ же, со взоромъ, болѣе подобающимъ эриніи во время злодѣяній ея, нежели смертной, Атана произнесла нѣкія таинственныя не то заклинанія, не то и вовсе полубезсмысленныя слова, словно глаголя нарѣчіемъ міра подземнаго.

Ликъ помертвѣвшій – Акая – виднѣлся посередь пыточнаго застѣнка. А за нимъ – опустѣлая тѣмъ временемъ площадь съ истоптанною землею, съ засохшею кровью, съ разбросанными то тутъ, то тамъ оборванными рубахами, площадь, на которой виднѣлись: обезображенныя тѣла погибшихъ, которыхъ безпорядочно складывали (по недостатку опыта въ подобныхъ дѣлахъ), съ застывшими, окаменѣвшими ужасомъ лицами: масками Смерти; лица, на которыя взгляни – и самъ погибнешь: ужасъ отъ встрѣчи съ Нею перешелъ бы и на самого взиравшаго; иные – со скрюченными пальцами, словно тянущимися къ хлѣбамъ земнымъ. Кровь засыпали песочкомъ – прочь отъ страшнаго: засыпалъ – и не было ничего. – Главное правило не только критскаго искусства, но и всего критскаго бытія было: не изображать, но утаивать наиважнѣйшее, почитавшееся священнымъ: рожденіе, соитіе, смерть; боговъ (кромѣ Великой Матери); царя и царицу.

Свинцовая полутьма нависала надъ Критомъ. Курносая и оплывшая харя на него наступала: носомъ, – вослѣдъ сплоченному стаду тучъ-бычковъ, неложныхъ вѣстниковъ великихъ грозъ. Тишина, сгустившаяся надъ землями добрыхъ, – какъ оглушенность, какъ молотъ. Громы зыблемой въ пропасть эпохи до времени зрѣли незримо, пучась: смертью минойскаго Крита. – Молнія уже бродила по упадающему Криту: съ мечомъ.

Акай былъ пробудившимъ народъ. – Можно вести споры, благо ли сіе или же зло, но онъ содѣялъ это: самолично и вопреки. То была задача многотрудная; многотруднымъ было и положеніе новаго предводителя, весьма юнаго по сравненію съ лѣтами Акая: ибо хотя народъ и былъ разбуженъ, усилился не токмо народъ, но въ мѣрѣ большей братья критскіе, получившіе подкрѣпленіе. Несмотря на смерть Акая, на мигъ затихшее было возстаніе, вспыхнуло съ силою новою, съ новымъ напоромъ; не смолкло оно, но множилось и ширилось. И множилось и ширилось оно милостью М. (такъ звали героя юнаго). М. отличіе отъ Акая, бывшаго и зачинщикомъ возстанія, и его мозгомъ, и полководцемъ, воеводою, сражался въ первыхъ рядахъ – не изъ долга, но по собственному манію: провѣряя поистинѣ безграничные предѣлы своихъ силъ: такова была воля его. Такимъ образомъ, для М. возстаніе, къ которому присоединился онъ послѣ пораженія при Кноссѣ, было провѣркою себя и испытаніемъ, но никакъ не дѣломъ жизни, какъ то было въ случаѣ Акая.

Рѣчи напыщенныя и горделиво-надменныя произносилъ новый глава братьевъ критскихъ. Во главѣ критскаго воинства стоялъ нѣкто Аретавонъ, недавно поставленный по волѣ Самого (какъ то было принято говорить тогда на Критѣ), любое волеизъявленіе котораго почиталось священнымъ, и вотъ что онъ говорилъ, полнясь мощью грозною: