Николай Якушев - Пережитых годов этажи

Суходол, кустарники да кочки,
крупная, как ягоды, роса.
Сосны, оперенные подсочкой,
медленно уходят в небеса.

Утро разгорается несмело,
только набирая синеву,
и косые солнечные стрелы
в мокрую вонзаются траву.

Лес звенит скороговоркой птичьей,
где-то в травах булькает ручей.
Лишь стволов дремотное величье
не обеспокоено ничем.

Сквозь труху распавшейся осины,
росною обрызганный водой,
жизни огонек неугасимый
порослью пробился молодой.

Елкой или робкою рябиной,
клейкою березовой листвой
тянется, вовек неистребимый,
утверждая жизни торжество.

Стоит повнимательней вглядеться
не в стволов могучую красу,
а вот в это тоненькое детство
в вечно обновляемом лесу.

С утра еще птицы об этом кричали,
но туча, казалось, пройдет стороной.
А он, осторожный и робкий вначале,
обрушился ливня стеклянной стеной.

И сразу запахло корою смолистой,
еще не остывшей от солнца травой.
А дождь нарастал, как рапсодия Листа,
такой же стремительный, звонкий, прямой.

С трудом изменяя характер строптивый,
он медленно, словно огонь, затухал,
возился в кустах придорожной крапивы
и вновь тарахтел по глухим лопухам.

С налета на брызги дробился о камень,
рубил неповинные листья сплеча
и вновь клокотал, и кипел под ногами,
как будто земля для него горяча.

И было такое желанье смешное:
забыть обо всем, с чем сегодня знаком,
разуться и узенькой тропкой лесною,
как в детстве, по лужам бежать босиком.

На маленький Юршинский остров,
уставший от зимнего сна,
всегда удивительно просто,
бесшумно приходит весна.

Сначала в условных приметах,
не ясных другим иногда —
в особенной резкости света,
в росистой испарине льда.

Всё больше небесных промоин,
и вот, как предвестье чудес,
над скованным Рыбинским морем
отверзнется пропасть небес

такой изумительной сини,
что грудь для дыханья тесна.
Забытою четкостью линий
впервые тревожит весна.

А там, у истоков апреля,
услышишь полдневной порой:
работают дятлы-капели
над снежной непрочной корой.

В предчувствии птичьих набегов
в природе пойдет суета —
ручьи шевельнутся под снегом
с упрямой повадкой крота.

И медленно, трудно, неспоро
снега отползают во рвы.
На бурых горбах косогоров
прорежутся зубы травы.

И темною, влажною ночью
(наверно, их ветер принес),
как пчелы – мохнатые почки
обсядут лозинки берез.

Чтоб позже, в один из рассветов,
для нас неприметно, тайком,
подняться с насиженных веток
зеленым, крылатым листком.

Тогда в перелесках знакомых
приходит бродяжничать срок,
как рифму – по тем же законам —
отыскивать первый цветок.

Смотреть, как горит, не сгорая,
заря над простором лесным,
как листья налились до края
зеленою кровью весны.

Чернила – не кровь,
а строка – не душа,
но есть исключительный случай,
когда замираешь,
почти не дыша,
в предчувствии редких созвучий.
В такую минуту,
над словом склонясь
в сплошном отрицанье покоя,
поймешь ты,
что с временем держится связь
одной, неизбежной строкою.

Когда эту строчку ты всё же настиг,
и ей уже некуда деться,
то трудно понять,
где кончается стих
и где начинается сердце.

Жухлый лист с оголенной крушины
в коченеющих пальцах зажав,
ты увидишь – дожди потушили
беспокойный осенний пожар.

И не то чтобы грусть или жалость —
не могу равнодушно смотреть,
как к садовой решетке прижалась
палых листьев холодная медь.

Это всё, что осталось от лета,
зеленевшего только вчера.
И печальную осень в букеты
собирает, смеясь, детвора.

Сад стоит, под ветрами и стужей
потемневший, сквозной и нагой.
И мальчишка хрустящую лужу
с нетерпением тронет ногой.