Елена Щербакова - Легким ветром

– Зачем ты мне все это говоришь?

– Вчера привезли гроб, этот голубой гроб, в котором и лежал самоубийца.

Климентов даже издал протяжный стон.

– С тобой невозможно разговаривать. Тебе нужен очередной вызов, – хотел предложить Никитин помощь, но вспомнил, что Сережа давно привык к госпитальному режиму и ему нужно, наоборот, больше свежего воздуха. Но где им в шумном городе, наводненном стройкой, напитаться?

– Вызовы тебе не помогут. Крепись сам, как знаешь: помощь там, где обретешь себя.

– Друг, что же ты мне можешь сказать?! – Климентов требовательно спросил, точно экзаменуя Никитина.

– Мусорку сжигают в космосе и потопляют города на их станциях тоже. Не ходи ночами по Луне. Зрелище страшное.

– Кто бы постирал мою рубашку? Я опущен страшно, сплю, засыпаю с тяжелой головой. И боюсь проспать, как бомж.

– Твоя карта при себе? Проверь, в порядке ли она.

– Предлагаешь поставить мыльную оперу где-нибудь в Саудовской Аравии или в странах отсталой Африки?

А может быть, в Европе в каких-нибудь Средних веках? Нет, лучше быть садовником, поливать цветочки. И твой пес будет напоминать, как ты десять лет назад пахал на даче.

– Как же ты опустился?! Под тобой уже долговая яма.

– Нет, я часто спускаюсь в подвал ЖЭКа, работаю сам, как домовой, и даже лаю, как и мой пес, только на дворников, что ломают деревья.

– Не скучай, дружище. Остановись. Раз твои больные ноги устали носить тебя по улицам твоей молодости. Ветер сам принесет тебе вести.

– Тебе хорошо рассуждать. Ты писатель, говоришь даже сказочно. Живешь в своей книжной столице, хозяйничаешь в книжном государстве, воюешь на книжном полигоне. Познакомил бы меня с кем-нибудь. Давно я не был Дон Кихотом.

– Челноков тебе мало, фанатов. Выгляни на улицу – стена, плотина живых людей. Прохода нет. На дорогах фуры стоят в пробках. Земля горит под ногами.

– Ну хоть с кем-нибудь, хоть с самой страшной, уродливой, на худой конец, бабой познакомь. Что скрываешь?

Никитин задумался.

– А-а. Могу предложить Глухаря. Он, правда, спичками постоянно чиркает. Или вот Хилыч есть такой. Он, правда, чихает через каждые пять минут. Отчего не знаю. То ли аллергия у него на асфальт, то ли…

– Греческой богини разве нет, писатель?

– Откуда ей взяться? Если кто и нарядился в огромную шляпу, так это значит «беги в общественную столовую». Вот и вся любовь.

– А вот один грек есть знакомый, шустрый малый.

– Слепой, что ли?

– Нет, с абсолютным слухом, с интуицией, вроде как у осы.

– Ясно. Значит, телеграф на дому можно открыть.

– Это дело, а то ведь наши дамы-то одолели меня со своей яичницей. Я ею сто раз уже объелся. А они опять кольца золотые требуют. От них одними яйцами не отобьешься.

– Это все от испорченности твоей. Не строй золотые замки. И Золотая баба не будет стоять в дверях и на проходе.

– Мне б, как у тебя, птичий язык заиметь. Вот это воля! Вот это полет! Фантазии…

– Грек бы в таком случае сразу бы воскликнул «Рак!» А я бы деранул сразу через весь коридор, пулей. Не выдержал бы садизма.

– Вот что значит невесомость. Мне бы так поплавать.

– Ты серьезно? А не боишься, что одна каракатица тебя укусит больно-больно?

– Ладно, не страши, лучше познакомь.

– Потом, попозже. Ты пока успокойся. Пока.

Никитин бросил трубку и с тяжестью выдохнул, будто передвинул огромный мешок и сильно устал. Рука его измождено опустилась, как выжатая тряпка. Никитин бросился в кресло, в котором тонкое его тельце казалось всего лишь тенью от клена из окна.

Сил у Никитина не было ни на что. Казалось, то, что он говорил своему другу, было напускное, поверхностное. А он-то сам трусливее Климентова, слабее и ничтожнее его во много раз. Как же он еще что-то советовал другу, ставил что-то в пример? А сам ни на что не годный, сам не может приступить к своим делам.

А еще этот всем объявленный в стране клич: «Вперед, славяне! На помощь нашим братьям!» Конечно, некоторые сильные мужики из глубинок встали и примчались сразу. Да у первых только по ошибке вышло. Вот их и перебили на Майдане. Погибли сильные люди почти без боя.

И что? Герои теперь в земле лежат. Такая же попытка была и с друзьями-журналистами. Попались на рожон. Полегли, как Стенин, перед стеной. Теперь земля будет содрогаться. Недаром «Тополи» выезжают на Красную площадь каждый год. А страхов-то, страхов! Лучше не думать. И не думать нельзя. Поехать бы в деревню. Да и туда дорога перебита стала. Так и сиди, как птичка на веточке, или бабочкой порхай.

А все это война – погоня за смыслом. Оттого она, что нового много. А там история известна многим, ложь и неправда. Что историю на дыбы поднимать?

Опять думают, чему же уподобляться? Где эта правда? Или так это, заслонка такая просто, щиток, вроде бы птички козодоя, что маскируется под щепу или сучок на дереве. Покров такой у нее. Только бы ворон не налетел.

Вот и мчится мой литобоз без остановки. Как цыган, я будто в грязи, пою, чтобы не было мрачно. Когда обоз встанет, солнце будет видно долго-долго. Светило есть у Земли, и всех видать, как мы похожи. Отдыхаю, и мне хорошо. Значит, и Бог послал мне радость, как и всем добрым людям.

Стоит мой литобоз, и тряски нет. И в голове не стучит, и шума нет. И исходят от меня будто видения, что в дороге в морщинах в память затесались. Так и мечутся вокруг меня всякие сказочные птицы, что засиделись в моей груди, точно в клетке. Зачем их сдерживать? Пусть летят на свободу. Да вот не хотят они так просто улететь. Прикормились, пригрелись возле меня на груди. Садятся и на руку, и на грудь, и на голову. Точно я не человек, а дерево какое, где им много места на ветках. Ишь! Им там уроки задают. У каждой свой урок. Хоть не знают чудо-птицы человека, все равно летят к нему, к его языку прислушиваются.

– Эх, сладка малина на язычок, да утонуть в этих кустах осталось, провалиться. Сами знаете, бетонный век – не малолички в садике. Думали, известья будут. Ан нет: получилось камень на шею – хоть топиться. И голова об стенку вдрызг заодно. Разве здесь что получается? Подай только метод или способ – с охотою все будут уподобляться ему. Вот и бетон заливай теперь. Слива растет большая у самих Грегоровых ворот. А «Ромео и Джульетту» пусть молодежь читает. Вот на этом месте у следователя очки и съехали на нос.

Молодежь вылетела из автобуса прямо возле его конторы. А хаос! Крик, визг, писк. Делов-то сколько сразу прибавилось! Тут одними пирожками пожар такой не потушишь. Сидит Никитин и сам с собой рассуждает, вспоминает свою юность:

– Знал я одну сливу в детстве. Ее дед мой посадил у себя во дворе. Вкусная была. Да выродилась, не стало ее. А вот другая, грегоровская, тоже вкусная. Вот так стою и думаю, что от одной до другой сливы путь оказался почти в полвека. Спелая ягода – редкость, да важность в ней особая.