Алексей Кирдянов-Алимкулов - КЛАССИЧЕСКАЯ РОЗА. Стихоторения

Над проспектом зажгут фонари,
никуда торопиться не надо.
Ты с проспектом не спорь, говори:
он – ночное лицо Ленинграда.

Сколько красок и полутеней,
сколько тайн в мастерстве макияжа!
Как разителен грим из огней
у Казанского или «Пассажа»…

Стеариновый Невский проспект!
Он – ночной пустоты исцелитель,
театральный висячий подъезд,
у которого топчется зритель.

И надменен, жесток, многолик,
горделив петербургской осанкой,
головами коней он поник
над холодной, как бездна, Фонтанкой.

Что ты ищешь в кругу фонарей —
полусвета, чуть слышного скрипа?
Всё сполна получи поскорей —
и домой сном вагонного всхлипа.

Канут годы в людских голосах,
но останется шум снегопада.
Наши судьбы на хрупких весах
тьмы и света, ветров Ленинграда.

Не вода и не река,
берега —
Фонтанка.

Здесь непрощенною виною
застыла в воздухе беда.
И чайка плачет над водою,
а в Мойке черная вода.

Ни день. Ни ночь – темница. Холод.
И сумрак, серый потолок.
И за решеткой синий полог
так удивительно высок.

Успокоение ничтожно,
когда мучителен покой…
Тяжелой поступью острожной
за дверью ходит часовой.

А мне Ахматова сказала
иль в легком сне, иль наяву:
«Когда я с милым расставалась,
я сердце кинула в Неву.
А он не знал. Затеял поиск —
он обошел Фонтанный дом…
Был дом безжизненно спокоен,
а сердце билось подо льдом».

Ночь неокрепшего лета,
мост через узкий канал,
женщина с алым букетом —
это когда-то я знал.
Падают на воду розы,
гаснут под сводом моста.
Алые розы и слезы —
грусть, как слезинка, чиста.

А миг торжествен, светел, свят…
Да будет ночь бела!
По небу розовый закат
природа разлила.

Еще мгновенье – полумрак,
дома в полутонах.
И ты как будто в двух мирах —
в реальности и в снах.

Мне эту тайну знать дано:
немею, не дыша.
Соединяются в одно
природа и душа.

Чиста лазурь небесная – о, нежность! —
над строгостью озерной красоты.
Лазурь и парка утренняя свежесть,
и первые весенние цветы!
Лазурь повсюду – светлыми лучами
легла на мрамор милого лица;
она и в дымке легкой – над прудами, —
и в легкости Китайского дворца.

Закончился последний срок терпения,
лак пышных слов истерся – тускл и сер.
Под звуки очищающего пения
(и в этом символ) рухнул «Англетер».

Пронзительно оборван голос гибелью,
в надрывах – боль, в разрывах облаков.
Печатать поощрительно и прибыльно
набор предсмертных горестных стихов.

Он отдал сердце, но остался с совестью,
чуть воспарил, а почва – из-под ног.
Таков итог короткой нежной повести:
написанные кровью восемь строк.

Тень человека черного – в бессонницах,
она, как ночь, преследовала днем.
Виной – «болезнь» и то, что он «пропоица»,
и все вокруг как будто ни при чем.

Душа Поэта, в небе растворимая,
кружит над миром стаей хрупких слов.
Без «Англетера» выше, различимее
над площадью разрывы облаков.

В людскую скорбь и мертвые уверуют —
у серых плит утоптана земля.
Что люди ненароком не доделают, —
доделают иль пуля, иль петля.

Наполняет бокалы зияющий сад,
там деревья, как ночи, черны.
Я увидел сегодня, а мне говорят:
там не видел никто Сатаны.

Не пугают на небе пустые слова —
это песни беззвучны в саду.
Даже в этом аду немота не права —
я без песен везде пропаду.

Как хорош Сатана, наливающий яд —
там ему только песни нужны.
Я увидел сегодня, а мне говорят:
там не видел никто Сатаны.

А вьюга воет, воет, воет,
а вьюга воет за окном.
Мне этот вой так много стоит
в пространстве темном и пустом.
И обожжет вдруг сердце холод,
и мне покажется на миг,
что, будто, я уже не молод,
еще, как будто, не старик.
А вьюга воет, воет, воет