Михаил Айзенберг - Посмотри на муравьев

Всем показалось, что век с изъяном,
раз под шумок подсыпает порох.
Этим догадкам, живущим в норах,
как никогда оказалась кстати
та, притворившаяся чуланом,
дальняя комната в анфиладе,
где боковая пустует койка,
веку оставленная в наследство.

Там бы и жил господин Такой-то,
там бы и выспался наконец-то.

Светлый рассудок в земле зарыт,
не отзывается столько лет.
Мысль превращается в стаю рыб,
не зарабатывает на хлеб.

Но попадается на крючок.
Водит серебряным плавником
время, что словно во сне течет
и не находит себя ни в ком.

Так получается? Так да не так.
Правда и та не всегда права.
Разве живое живому враг,
если не может срастись без шва?

Если, сдувая с земли, как пух,
ангела, взятого под опеку,
только ему открывает слух.
Но обращается к человеку.

Как будто топчутся в дверях
и шепчутся в передней.
И страх не стряхивает прах,
чтоб стать еще запретней.

Я это знаю, как язык все пломбы знает назубок;
я это знаю как итог, он в это знание проник.
Кому другому невдомек,
что там уже не человек, а говорящий кипяток,
одно умеющий теперь: на дверь указывать кивком;
кивком указывать на дверь и вслед плеваться кипятком.

А чей солидный саквояж? Еще ничей, пока не ваш.
Он и хорош, пока ничей: перемещенье без вещей —
за это многое отдашь.

Еще беда невелика, и этот груз пока не ваш.
И вы не те еще, пока не отправляется багаж, —
не два несчастных старика
в чужой стране без языка.

Спят на ветвях подземки черные мои братья,
каждый себя на время выключил из розетки.
Выспитесь, бога ради.

Переглянуться не с кем. Не поглядят на нас
маленькие чиканос, смуглые люди-птицы.
Камушки с темным блеском в узкие их глазницы
вправлены вместо глаз.

С тем, кто устал бороться и ничего не просит,
трудно встречаться взглядом.
Трудно любить увечных.
С ними, кто в сердце носит сломанный наконечник,
вдруг оказаться рядом.

Пересыпано песком захолустье,
тем и дорого, что так безотрадно;
тем и памятно, что если отпустит,
то уже не принимает обратно.

Там живущее – родня светотени,
в изменениях своих недоступно,
потому и не бежит совпадений,
как единственной природы поступка.

Нестяжание его тем и пусто,
что усилие никак не дается.
Но какое-то стеклянное чувство
появляется, вот-вот разобьется.

Я запомнил, как переселенцы
собирают скучные пожитки,
оставляют лавки и полати,
тыльный запах нежилого дома.
По чужим ночуют сеновалам,
в пятистенках за перегородкой.
И, похоже, толком не проснулись.
В полусонной памяти пологой
отраженья сложены гармошкой.
Говорят: иди своей дорогой,
мы к тебе случайно прикоснулись.

Так и начинается кочевье,
остановки в нежилых местах.
Потянулся к новому значенью
истощенный воздуха состав.

И рассеян? Вовсе не рассеян.
Но переселенцы – нет, не мы —
к дальнему пристанищу, на север,
тянутся как низкие дымы.

Поднимаются дымы к небесам
от чернеющих трясин, от низин,
расплываются, идут по лесам
из лишайников одних да осин.
(Словно тайные пути провели
из ничейной, из запретной земли.)
Из краев, откуда ждут партизан,
заболоченных глубин тыловых,
из-за тающих завес дымовых
донесение идет из тех мест,
что еще не конец, вот те крест.

Время пройдет, и поверх заклятий
вспомнят, куда же они текли,
воды, стоящие на мели,
но не сменившие род занятий.

В воздухе много противоядий.
В поле не только разрыв-трава
всходит. И словно бы для объятий
реки раскинули рукава.

Что ж это было? В бреду рассветном
с громом будильника у щеки —
словно раскрылись внезапным ветром
все недошедшие дневники.

Словно и крайнего нет запаса
у потерявшей себя земли.
Словно разобранный привезли
ужас из города Арзамаса.

Годы, давай делить их на чет и нечет,
а от другого счета себя отучим.
Вот и опять новая жизнь навстречу,
словно одна из жен, облеченных в тучу.

То ли сама не ведает, чем владеет, —
все, как наряды, не по душе занятья.
Светлого нет, темное не наденет.
Так не бывает, чтоб никакого платья!

Разве она поймет, что всему виною
позднее время, слабое освещенье,
низкое небо за пасмурной пеленою;
что не отчаяние, а новое назначенье.

Как и прежде: жить под черной метой
или за невидимой стеной.
Но давай приди меня проведай,
запасайся визой гостевой.

Сразу за таможенным контролем
серые гуляют патрули.
Но давай мы что-нибудь подстроим
и пройдем на метр от земли.

Темнота, пускающая корни,
там и тени кажутся темней.
Тяжело, но так еще легко мне
говорить, что все игра теней.

Не распознать, как первый шум дождя,
брожение, обернутое мраком.
Но вот оно слышнее шаг за шагом,
стирая все и снова выводя.

По вечерам в неполной темноте
или в ночной чернильнице разъятой
такие вилы пишут по воде,
что разберет не каждый соглядатай.

Но видят те, кто видели всегда,
и те, что здесь останутся за старших,
как поднялась восставшая вода
на Чистых, а потом на Патриарших.

Как постоянный ропот волновой
не убывает в праздничных запасах.
И наше небо, небо над Москвой
еще узнает, что оно в алмазах.

Где никогда не сходит снежный наст,
где солнца нет и горизонт бугорчат,
он, обернувшись, смотрит мимо нас,
не улыбается, а только губы морщит.

В движениях сердечный перебой,
и на лице ни признака румянца.
Вот кто умел не дорожить собой;
все видеть, ничему не удивляться.