Маргарита Лобанова - Лунный сторож

Там – бездушные машины,
рядом памятник-палач.
Стоэтажный дом мышиный,
испечённый быстро, вскачь.
Давят тесно века туфли,
догоняя моды писк.
Люд – выбрасывает рухлядь:
одеяла, старый диск,
рваные ботинки в мусор
и газетные клочки,
там – оскольчатые бусы,
тут – осколками очки.
Книги, кости и объедки,
рыбный потрох и мелки.
У лифтёрочной у клетки
запах жизненной реки.

Осенняя пора в ударе,
и бешено листва горит.
Седьмые сутки тротуары
не просыхают от обид.
Таинственная незнакомка,
в плащ депрессивный облачась,
не принимает сердца ломки
как неотъемлемую часть.
Сошёл с ума от замыканья
фонарь слепой и провода,
меж нами мерят расстоянья,
не ошибаясь никогда.

Зайду в кафе – не голоден, не сыт.
За столиком открою жизни книгу.
Предложит мне душистый кофе, сыр
официант небрежный и ленивый
от суетного жала. Ветер свеж,
колоду листьев кружит. Ляжет карта.
Я чаевые в книгу жизни меж
страниц вложу и – доживу до завтра.

Раструбы. Расстриги.
Возглас сожалений.
Живут гортани в разности
времён и поколений.
Пусть тайно в этой мантии
мы верим только темечком
дойдя до хи – романтики
по шелухе от семечек.
Кричите! Дуйте трубами!
Как можно больше голоса!
Расплатимся натурами
у самого у космоса.
За то, что утро белое
испачкалось рябиною
и жизнь сказалась беглою
острожницей наивною.

Упала ниц в луга сухие,
стянуло травами чело,
и подорожники глухие
мне не расскажут ничего.
Простёрты руки коромыслом,
и ёжится трава сильней.
Я наполняю душу смыслом,
и мчатся годы всё быстрей.

Бумага странствий наготове.
Осталось сесть и полететь.
А в небе снова непогода
мешает гелевую смесь.
Ты, право, веруешь не в чудо
но, разломив пирог судьбы,
находишь что-то от причуды
и говоришь не – «ты», а – «Вы».
Облокотившись на перила,
ты под диктовку, в такт грозы,
достанешь синие чернила
и плача комкаешь листы.

То ли ветер, то ли мысли
нагоняли тучи в поле.
Кони ржали, тучи висли,
вечерело, но не боле.
По дороге вереницей —
трав усопших, пыль да смута.
Две вороны, две сестрицы
вслед кричали мне от жути.
Я иду не монотонно,
подгоняя себя думой:
шёпот, шелест, руки, лица.
Справа – речка, слева – кони.
До дождя б к тебе добраться,
рыщут тучи, свищет поле.
Нам бы только повидаться
и не боле, и не боле.

Трясёт в удушливом вагоне,
мелькают мимо огоньки.
Луна в златой блестит короне,
кивают звёзды-мотыльки.
Я еду причаститься слову
в долину синюю берёз.
Мой поезд мчится по уклону
под ритмы рваные колёс.
Мосты дрожат, от их натуги
вздохнуло эхо в вышине,
где рифма склеивает дуги
в невозмутимой простоте.
Лишь тают покаяньем свечи,
сургуч пытается качать
ту неизбежную печать,
что вечностью легла на плечи.

Всё ли сказано,
всё ли сделано,
перемазано,
перемелено.
Полем, бережком,
постной реченькой
не ходи божком,
словно меченый.
Разнесёт ковыль,
загрызёт тоска.
Станешь, опостыл —
поминай тогда
не распутницу,
не левкоев цвет,
а распутицу
от прошедших лет.

Она, как вечный властелин —
тиха, умна, стройна, надменна,
кидая взор попеременно,
не шлёт привет, а вздох один.
Жеманница! Или вдруг, почуяв
какой-то надобности спор, —
откроет клюв во весь опор.
Ей на количество плевать чешуек,
коль рыбка пролепечет вздор.

Отрёкся. Обратилась в бегство
черёмуха и – ягода терниста.
Сама себе на половине кресла
перебираю зёрнышки и листья.

Кто прославляет утро странным гимном?
Скорее, это пугало кичится
у той ограды. Пролетали мимо
окна раскрытого растрёпанные птицы.

И только ветер, басурман незваный,
ворвавшись, что-то рыскал ненасытно.
У кресла листья превращались в стаю
и губы вязли, терпки были мысли.

Немного ветренности в мыслях,
сухих, летящих красных листьев,
художника шаги и сон
еловых веток. А потом —
собрать в букет всё дотемна,
на стол игристого вина
поставить только для причуды.
Свечей не жечь, а верить в чудо.
Смотреть в окно и ждать тебя.
Вот ореол от фонаря
светлеет, право, от предчувствий.
Вдруг первый снег пошёл, как мюсли,
с листвой смешался и дождём,
кружит и вьёт под фонарём…
И только столб, дрожа во мгле,
на подгнивающей ноге,
чернел вдали и не дышал
и никого уже не ждал.

Гуляй, мой стих, гуляй,
как гоголевский нос.
Среди кварталов май
меня загрыз до слёз.
Неси свой тихий бред,
до тех углов дойди,
где счастья больше нет,
одни дожди-дожди.
До слякоти в снегах
мешай земную быль.
Пусть свяжет мне уста
прогорклая полынь.
По щиколотку вброд.
Забудь, прости, прощай.
Плыл белый пароход.
Сиреневый цвёл май.

Целый день барабанят дожди по стеклу,
я в ответ по столу барабаню.
Поскучаю немного, а может, вздремну
на стареющем жёлтом диване.

Вдруг откроется настежь седое окно,
сердце махом зайдётся от миссии.
По столу словно выплеснул разом ведро
дождь сентябрьский с охапкою листьев.

И, смешав в суматохе весь куш из листвы,
вдрызг промокну от хохота осени.
И забуду на час, на мгновенье, что ты
далеко от меня. И за просинью,

у последнего облака, в смуте дождя,
прочитаю согласно пророчеству:
всё, что было и будет с тобой, без тебя —
лишь раскаянье, лишь одиночество.

Любая душа состраданье
имеет, и плачет земля,
что гаснет в садах золотая
прилипшая к стопам листва.
И вздрогнув от сильного ветра,
порыва холодной души,
качается форточка неба,
галдят, оробев камыши.
Теперь собираюсь в дорогу,
куда меня путь приведёт?
Летите, крылатые дроги,
пусть стрелка часов подведёт
итог временной. Чу! Прощайте!
Молюсь за вас. Только луна
глядит на меня не мигая,
и будто она – не она.