Эльвира Шабаева - Автор года – 2019

Иду дальше, легко проводя ладонью по стене.

Наш знаменитый Мартышкин угол. Пушистый серый котейка, запущенный в новый дом, лихо взобрался по мягкому пеноплену до самого потолка. Котёнка назвали Мартышкой, а угол с тех пор приманивал всех потомков нашей первой кошки.

Моя девичья спальня. Моя первая отдельная комната. Какое это было счастье! Здесь я пряталась ото всех и мечтала. Мягкие игрушки, много книг и альбомов. А здесь… в старой деревянной шкатулке хранился дневник и письма про любовь… от любимого…

Родительская спальня. Не вспоминать, только не вспоминать! Не удалось – непрошенные слёзы потоком льются из глаз, комок в горле не проглотить. Боль, на всю жизнь, навсегда…

Светлая большая комната – сюда мы принесли маленький комочек огромного счастья – дочку. Счастье обволакивает, убаюкивает, ласкает…

Он теперь часто вредничает. Ни с того, ни с сего гаснет котёл, начинает возмущённо скрипеть паркет, лопаются новые лампочки в старом светильнике. И я утешаю, успокаиваю, уговариваю. Он слушается. Чаще всего…

Я закрываю дверь на замок, спускаюсь по ступенькам, разворачиваюсь.

Низкий тебе поклон, мой родной, мой любимый. Моё место силы.

Мой ДОМ.

Я вернусь

Алёнка откинулась на тощую больничную подушку, от которой ощутимо пахло хлоркой, натянула до подбородка колючее одеяло и выдохнула:

– Хорошо-то как!

– Что здесь может быть хорошего? Ванны в палате нет, одна раковина, а купаться извольте в общем душе в коридоре. Мутная жидкость, не иначе, как суп из табуретки, котлеты, скорей всего, из туалетной бумаги с луком. Компот из сухофруктов, который испортить невозможно, и тот несёт половой тряпкой. И это они называют обедом! – полная дама в вельветовом домашнем костюме скривилась и брезгливо поджала губы.

– А мне девчонки пижаму принесли, – невпопад ответила Алёнка. – Как замечательно!

– Пижаму? И что замечательного в пижаме? Это вообще не комильфо —среди бела дня обряжаться в пижаму. Больница – не повод распускаться, – пожала плечами дама, раскладывая пожитки в покосившуюся трёхногую тумбочку.

– А ещё мне передали тёплые носки, их мама вязала из шерсти нашей козы Марфы, – продолжала радоваться Алёнка, высунув из-под одеяла ногу в толстенном пуховом носке. – Я теплолюбивая, всё время мёрзну, а теперь совсем-совсем согрелась, – прижмурилась она от удовольствия.

– Ты откуда взялась, блаженная?

– Из реанимации, – смущённо улыбнулась Алёнка. – Меня по скорой прямо с лекции по истории привезли, с перитонитом. Прооперировали и пять дней держали в реанимации. Думали, не выживу. А я оклемалась. У нас вся родня живучая. Знаете? – она приподнялась на локте. – Ко мне девчонок не пускали. Я, когда в себя после операции пришла, стала медсестру просить, чтобы хоть на минуточку, хоть одним глазком. К дядьке, что напротив лежал, два раза посетителей пускали, а ко мне – нет. Так она мне шёпотом сказала, – у Алёнки разом наполнились ужасом глаза, – что пускают только к тем, кто безнадёжен. Представляете? Я больше и не заикалась о подружках. А сюда можно приходить всем-всем, – она опустилась на подушку, закрыла глаза, и на лице её, как солнечный лучик, засветилась улыбка самого счастливого человека на земле.

Степаныч плакал. Крупные слёзы катились по морщинистому лицу, застревая в складках прожитых лет. Пушистые седые усы, гордость старика, промокли и перестали бодро торчать вверх.

Вообще-то Степаныч был оптимистом. Самым настоящим, хорошо закалённым, как сталь на заводе, где Степаныч отработал без малого сорок лет. Как пришёл после армии безусым помощником сталевара, так и остался, выйдя на пенсию ведущим инженером.

Пенсия. Лучше б она не случилась в жизни Степаныча. Да что уж говорить. Тогда, восемнадцать лет назад, Степаныч, как примерный пони, бодро побежал за женой и дочками на историческую родину супруги, в неметчину, будь она неладна. Неметчина, а не любимая вторая половина, конечно.

Будь не любимая, вряд ли б он тогда рискнул. А так, жена загорелась, на родственников глядя. Они, как только разрешили, косяком потянулись в поисках лучшей жизни. А чего её было искать, коли и тут неплохо кормили?

Жена-то Степаныча по молодости и думать не думала уезжать, жила себе припеваючи у Степаныча за пазухой. Он и добытчик, и рукастый, и детей любил. И старался опять же супруге угодить. Она ведь девчонкой за него, за вдовца, замуж вышла. Ему тридцать пять, ей двадцать два, только-только институт свой педагогический окончила.

Достался ей Степаныч с шебутным сыном-подростком, намечающейся лысиной и комнатой в малосемейке. Ах да, ещё с пышными усами, на которые, как супруга всегда уточняла, она и клюнула. Это уж потом, когда две дочки у них родились, им от завода квартиру трёхкомнатную дали, большую, с лоджией и чудесным видом в парк.

Жили, что называется, не тужили. Были, конечно, сложности, ну как у всех в то время. Но ведь разрешимые да преодолимые. «Вот, – думал Степаныч, – выйду на заслуженную пенсию, буду на рыбалку ездить, да за грибами ходить». Родственников-то у него много было: большинство в деревнях да сёлах страны нашей необъятной. К одним поедешь – лес рядом, к другим – речка под боком. Красота, а не жизнь.

Только вот фортуна такой фортель выкинула, что ни тебе рыбалки, ни тебе грибов.

И вот уже восемнадцать лет жил Степаныч на чужой сторонушке, среди истинных арийцев, ничегошеньки не понимая из их неласковой, немелодичной речи. Языки ему и в школе не давались, а в старости и подавно. Жена сама с детства активно шпрехала, потом в школе немецкий детям в юные головушки вдалбливала и дочек научила. А он, как белая ворона, только на русском и объяснялся. Несколько расхожих бытовых фраз не в счёт.

Пока обживались на новом месте, дочки рядом были, хоть с ними душу отводил, а как замуж повыходили за немцев коренных и съехали от родителей, так вообще – хоть караул кричи. Только с женой и поговоришь на родимом русском. Внуки родились немецкие и душой, и языком. По-русски понимают плохо, а говорить и вовсе отказываются.

Одна отдушина: летом Степаныч каждый год на два месяца в Россию уезжал, к родственникам погостить да друзей повидать, что остались ещё в живых. А что, никто ведь не молодеет. Вот уж где раздолье – говори, не хочу, и не надо за карманным словарём лезть, чтобы хлеб да масло купить.

Сын старший отцу всегда рад. И внучки уже хоть взрослые, а к деду со всей любовью. Невестка к его приезду холодца наварит, селёдочку под шубой приготовит. Знает, чем свёкру угодить. Душой с ними Степаныч отогреется и снова в неметчину. Домой, стало быть…