Алексей Максименков - Литературный оверлок. Выпуск №3/2019 (избранное)

Где-то вдалеке Андреич замертво валится набок. Ему снится Ира, которой дарит ожерелье из гильз от мелкашки.

– Андрееииич! – зря зову, ведь он уже среди корней, песчинкой опускается на дно, седым виском прорезая дорогу сквозь чернозем. Он на верном пути.

Массив темноты и я внутри, как муравей в смоляной слезе. Ничего не могу вспомнить, ничего не могу придумать для этой встречи с собой.

Наткнувшись на распятое пугало, теряю немилосердную нить и обнимаю его крепко.

Так и стою, боясь уснуть.

Митрофанова Анна Владимировна. Родилась в 1983 в Звенигороде. Училась в Литературном институте им. А. М. Горького. Публиковалась в «Роман-журнале ХХI век», в альманахах «Тверской бульвар, 25» и «Форма слова». Анна Митрофанова о себе: Митрофанова Анна Владимировна. Можно – Аня. Родилась в 1983 в городе, который любил Антон Павлович – Звенигороде. Там жила на улице Белинского. На этом символические знаки закончились, и пяти лет я была увезена в другой подмосковный город, ничем не примечательный. Там же пошла в школу, которую без всяких отличий закончила. Стихи, тогда создаваемые, свято хранила в ящике. Потом были институты. В ящике прибавлялось прозы. А после – Литературный институт – лучшее и богатейшее время моей жизни, не в последней степени благодаря мастеру Толкачёву С. П. Во время и после – редкие публикации: Роман-журнал ХХI век; Тверской бульвар, 25; Форма слова (альманах). Сейчас – работа, вовсе не литературная, и вечерами, ночами, когда возникает тяга – творчество, его попытки, ошибки, надеюсь, и удачи .

Трагедия Кострова случилась в странном октябре. По утрам сыпал снег – пушистый и прекрасный, а днём особо нетерпеливые снимали куртки и оставались в рубашках и футболках. К тому же по городу стали разгуливать совершенно морские ветра, хотя побережьем здесь можно было назвать только неровные любимые рыбаками берега извилистой широкой Каменки.

Когда Кострова замучили перепады давления, он согласился на предложение Жорки-таксиста нормализовать самочувствие коньяком. Жорка был личностью выдающегося везения. Всю жизнь он занимался извозом без выходных и порой без сна, при этом умудрялся пить так, будто и машины у него не было. Сам он шутил по этому поводу:

– Коньяк – это молоко моей матери.

В этот вечер Жорка по обыкновению подъехал на своей кормилице к антикварному магазину, где Костров просиживал будни, ремонтируя наследие бабушкиных сундуков, которое несли ему поклонники современности.

Услышав два условных сигнала, Костров запер в ящике инструмент и зеленоглазую брошь завидной невесты девятнадцатого века, накинул пальто, вышел, сощурился на заходящее солнце. Жорка уже распахнул дверцу и махал рукой:

– Что встал как крот посреди поляны? – гаркнул на всю улицу, испугав плетущуюся домой лошадь с красивой под старину повозкой.

– Не ори, итак голова болит, – усаживаясь, ответил Костров.

– Ладно, не робей паря, не таких лечили, – Жорка чётким щелчком отправил бычок в урну, дёрнул рычаг.

Костров снял с худощавого лица паутину усталости, взъерошил короткие жёсткие волосы.

– Куда поедем?

– Нет лучше мест, чем Галкин трактир и нет лучше её конька в этом городе, застрявшем в веках.

Галкин трактир носил громкое название «Королевство» и располагался в тихом тупичке. Бывал он битком набит сомнительным контингентом и ещё более сомнительным алкоголем. Но для Жорки всегда ставила хозяйка коньяк особый, специально для него приобретаемый ею у столетней армянки, которая, по слухам, училась своему искусству сначала у отца, а потом будучи любовницей винодела из уютного Бордери.

Поговаривали, когда-то Жора выиграл в карты у местного авторитета проституточку волоокую да умелую, прозванную Галкой за внешность, и помог ей на ноги встать – обзавестись делом поприбыльней и поприличней. Костров об этом никогда не спрашивал, да и не думал впрочем, хотя, попав в Королевство впервые и увидев хозяйку, засомневался, что эта мощная цыганистая женщина могла бы слыть красавицей. Другое дело было, когда Галка шла танцевать. Делала она это редко, только в обществе самых близких друзей, но если уж выходила в зал, все замирали. Поводила она плечом и словно воздух двигался волнами, взглядывала жгуче и томились сердца, рисовала круг по залу, будто пола не касаясь и дыхание забывалось. Только тогда, но уже раз и навсегда можно было поверить, что во времена языческих богов согрешил Велес с чернобровой ведьмой и пошёл по миру род галкиных предков, из поколения в поколение передавая проклятье влекущей и смертельной красоты.

Как по волшебству освободился для друзей укромный угловой стол, щербатый от ножевых ранений, но блестящий лаком, хоть соринку в глазу ищи. Галка подплыла, кивнула благосклонно, спросила:

– Ну что, потаскушники, поговорить зашли или за делом?

– Какие наши разговоры: Костров уже неделю головой мается – лечить будем.

– Давно не был ты, Лёня. Как жена? Не надумал ещё ко мне уйти? – и рассмеялась гортанно.

– Что ты, Галина Королевишна, в моём возрасте уже не уходят, – ответил Костров, как всегда неуютно чувствуя себя под тяжёлым взглядом Галки.

– Э, не прав ты, Костров. Нет такого возраста, чтоб мужик искать перестал. Ну да ладно. Пострела твоего недавно выгоняла. Посуду мне побил, демонстрацию тут устроил. Вы все, говорит, голытьба, живёте попусту, не понимаете ничего. А до этого стишки свои со сцены читал, читал, а народ музыку просит, ну и освистали. Я его отозвала, говорю, нашёл, где культуру насаждать, сюда не затем идут. Он утих, а потом поднабрал и началось.

– И не говори! Он совсем с ума сошёл, строчит день и ночь, отсылает куда-то, а ему не отвечают. Наболело, видать, – промямлил Костров, вдруг застыдившись поведения сына.

И вспомнил, как последний звонок девятого ромкиного класса стал первым в их семейном расколе. Как, объединившись, они с женой обивали пороги ВУЗов и УЗов, как наконец-то получили благосклонный кивок какого-то зама в строительном техникуме, как радостно и вместе с тем виновато объявили об этом сыну, как мучительно долго он молчал. Затаили дыхание и целый год боялись спрашивать: как учёба. И только-только перестало сжиматься сердце каждый раз, как хлопала входная дверь и слышался шлепок сумки об пол, как Ромка объявил: я – поэт. Уже после на крик кричали втроём о пользе и, главное, прибыльности, строительства, о бесполезности стихов, о саднящем непонимании друг друга. От этих мыслей ещё больше заболела голова и Костров поморщился.