Юрий Иватько - Осеннее стекло

Четыре круга Зодиака
в пустой космической ночи.
И голос, рвущийся из мрака:
«Тебе я нравлюсь?
Не молчи!»

В Баварии пивной и пропечённой
июльским зноем, словно каравай,
всю ночь из духоты сырой и чёрной
в окно глядит бессонница-сова.

И сквозь неё созвездия Европы,
мерцая, как полубессонный бред,
плывут в рассвет по незнакомым тропам
чужих небес, как плыли сотни лет.

Лягушки на баварском диалекте
в невидимом пруду ведут подсчёт
космическим светилам – вносят лепту
в порядок знаменитый. И ещё

до самого утра, впотьмах, на лоне,
под окнами вздыхают о своём
и сдержанно покашливают кони.
А с неба на ночной аэродром

с гудением ползёт к Нюрнбергу искра —
«Люфтганзы» одинокий светлячок.
И время воском вязким и небыстрым
по ночи жаркой призрачно течёт.

Но лишь восток зарёй позолотится,
вернутся сны в остывший интерьер.
А вдалеке, над красной черепицей,
Взойдёт предвестник солнца – монгольфьер.

В моих ночах покоя больше нет.
Гнёт одинокой темноты невыносим.
С обратной стороны прикрытых век
плывут картины тех печальных зим,
где в негативе кружит чёрный снег.

И пряди чёрные вздыхают на ветру,
мне кажется, что я легко смогу
их ощутить, дотронуться рукой,
но лгут желанья и надежды лгут —
то чёрный ветер веет над землёй.

И там, за чёрным ветром, в полутьме,
под чёрным снегом, в этот странный час
плывёт теней размытых череда.
Я не могу их различить сейчас
и, верно, не признаю никогда.

Быть может, это те, кого, любя,
я вдруг осиротил на полпути
и предал, в памяти навеки хороня?
А может, те, кто, не сказав «прости»,
осиротили насовсем меня?

Я вглядываюсь в эту темноту
сквозь шоры век, но вижу только след
своих ошибок посреди руин.
И нет в моей ночи покоя, нет.
Под чёрным снегом я лежу один.

Весенний ветер раздувает,
как сферу,
ночи полотно.
И, парусами снов играя,
уносит грёз моих челнок
в полночный океан, налитый
по ризку горизонтов.
Он
о страсти шепчет неприкрыто
текучими губами волн.
Бессонный океан любови —
твоей —
баюкает всю ночь
моё больное изголовье
и гонит сновиденья прочь
от гальки тёплой прибережной,
где языками пенных бус
прибой жонглирует небрежно
аморфным хрусталём медуз.
И сны мои плывут далече —
их, среди тысячи морей,
дыханием солёным лечат
муссоны нежности твоей.
Отлива выдох,
вдох прилива —
качаешь осторожно ты
в своей воде неторопливой
мои усталые мечты.
Я вижу сумрачным сознаньем,
как тени наших прошлых дней
спешат на тайное свиданье
с небесной чашей,
а на ней —
луны червонец юбилейный
пасёт копеек звёздный сонм.
И запах тот, что мне милей нет —
твой —
зимне-вишенный,
сквозь сон
вплывает сладостною фальшью
в мою измученную грудь.

Неси, челнок мой, дальше,
дальше.
Куда-нибудь,
куда-нибудь…

Однажды снилось мне, что я Христос
и по воде ходил в чужих местах,
отбрасывая тень до самых звёзд
простым рисунком Южного Креста.
Я по воде ходил в чужих местах.

И, убедившись в плотности воды,
ножом её нарезал и раздал
частями, словно с дерева плоды,
всем жаждущим, кого ни увидал.
Ножом нарезал воду и раздал.

А жаждущие, нет чтоб просто пить,
Пытаться стали все день ото дня
По той воде, подобно мне, ходить
И, не сумев, роптали на меня.
Пытались по моей воде ходить.

Но чей-то голос прошептал во сне,
что инквизитор я, а не Христос.
И сей же час со звёзд под ноги мне
мой Южный Крест, уменьшившись, приполз.
Обычный инквизитор. Не Христос.

И вот, согласно с фабулою сна,
вся прожитая жизнь моя была
самим же мною приговорена
к сожженью на костре до дня, дотла.
Вся жизнь к сожженью приговорена.