Ирина Батраченко - По небу бабушки летели. Стихи

13

Каждый первый из нас – мыслитель,
эрудит и оригинал.
Наш распухший от дум числитель
знаменатель нести устал.
Извлекает ненужный корень
или в степень возводит пшик
и непонятый алкоголик,
и непуганый большевик.
По расчету, по цифре голой
в столбик загнан недлинный путь…
И увядший листок фиговый
прикрывает больную суть.
14

…Когда порвутся бусы наших лет,
рассыпавшись притёртыми годами,
сонатою окажется сонет,
и словом – струн прощальных флажолет;
и, в платьях с золотыми рукавами,
те, кто невидим раньше нами был,
вдруг явятся – над городом, над страхом:
– Любила ли? – Прощал ли? – Не любил?
И чин неважен твой, и вид, и пыл —
в зачёт лишь Свет в тебе;
всё остальное – прахом.

15

Всего лишь – провисшие провода,
всего лишь – солнце закатное.
Стоишь истуканом, и ни туда
не можешь идти, ни обратно.
И будто шагать уже ни к чему,
и будто воздух твой рвётся,
и будто уже никому, никому
обнять тебя не придётся.
И будто уже никого, никого
обнять тебе не придётся.
И я не могу понять одного —
при чём тут закатное солнце?..
…День сдёрнут, застрял в облаках, как дрон
в антеннах над кровлей храма.
Продавлен объявленный вечным трон.
И смазана панорама.
16

Жерновами по каждому время проходит,
и стакан в это крошево дней льет вискарь.
Заводной апельсин свой performance проводит,
и фальшиво звонит по нему пономарь.
А в чернильнице памяти – непроливайке —
самиздат и фарца, миру-мир и портвейн;
там всегда под дождем мокнет брошенный зайка,
курят хиппи и скоро родится Кобейн.
Оттого, что пропитаны мы, как гашишем,
дымом родины, добрый ты мой побратим,
недобитки, мы всё же допьём и допишем,
дорисуем, докурим, дожмём. Долетим.
17

Все это – призвуки, морок, усталость.
Гулким форшлагом – война в голове.
Лезу на башню – лишь прыгнуть осталось.
В окнах мелькает валькирия… Две!
Воздух холодный. Дышу, как придется.
Пьет музыкант с золоченой трубой.
Вороном черным валькирия вьется;
крутится, дура, как шар голубой.
Ты не из нашей былины; Валхалла
ждет не меня. И заслуги не те.
…Там, где Хехцир-гора, птица слетала
с древа шаманов к амурской воде:
хвост – что копье для медвежьей охоты,
клюв – как пешня, чтобы лед продолбить,
перья в крылах – сабли тонкой работы…
Эй, птица Кори, лети сюда! фьюить!
Глянь, как стемнело в твоем Приамурье,
бубен услышь сиуринку-сама 2 2 Сиуринку-сама у нанайцев – врачующий шаман. …
Бьет он, колотит в него со всей дури,
голос сорвал и устав поломал.
Я – как шаман, только без барабана.
Пью с музыкантом и рот свой кривлю.
Кори не слышит. Боится обмана.
Кори, я тоже обман не люблю.
18

Вечер, штрихом рождённый, как графика —
красным лучом прошит.
Птицы включили радио Африка —
греются; зябко; shit.
Рано вернулись: лентами рваными
лёд ещё на реке.
Город проводит битвы с нирванами,
путаясь в языке.
Куклой, ходящей за руку с девочкой,
грусть шагает со мной.
Кто-то мне машет с финиша ленточкой;
впрочем, мне ли одной?..
Город, ты всё же отчим; не кровный мне.
Я к тебе не хочу.
И за прищур твой сонный неровными
я стихами плачу.

19

Откуда взялся этот соль-диез,
пронзивший плотный дым, восход и реку?
По праву «своего» он в уши влез
заведомо больному человеку…
Он острый, как корейская еда
в больших лотках на полнобрюхом рынке;
он синий, как хинганская гряда,
неровный, как щербина на пластинке.
Он громкий и нарочный, как «ура»
на площади у дома профсоюзов;
он липкий, как июльская жара,
он – доза в память, как спектакли ТЮЗа…
Я псих, наверно. Да, я шут и псих;
пора сливать пассажи из поддона.
…А соль-диез – проклятие больных,
настраивавших жизнь по камертону.
20

Природа здесь всегда
вынашивает лето
(так женщина растит в себе дитя),
чтоб к тундре мог припасть,
причмокивая цветом,
июль, от удовольствия кряхтя.
Тебе здесь ясно всё;
ты ладишь с этим миром —
чтоб сшить накидку из кишок моржа,
чтоб сделать каютак 3 3 Каютак – общее блюдо (посуда). ,
потом ээк 4 4 Ээк – жирник. с гыргыром 5 5 Гыргыр – доски-огнива.
и лезвие для женского ножа.
Флейтовый свист крыла
птиц светлыми ночами;
лов корюшки сквозь ледяную сталь;
в блестящих щёлках глаз —
прощанье на причале,
и вечная, как мерзлота, печаль.
…Но где ты видел, чтоб
так небеса синели?
чтоб так в лиман вмерзали корабли?..
…Ты думал, что прилёг
на краешек постели,
а вышло, что на краешек земли.
21

Уезжаю. Просто чтоб уехать.
Вытянуть хребет свой на восток.
Полдороги по-китайски шпрехать
и с лапшою сёрбать кипяток.
Дед-попутчик перца в миску кинет,
чаю с хризантемой мне нальёт
и Россию, как занозу, вынет…
Только жизнь обратно запихнёт.
С дырочкой монету дай мне, птица
райская с рубахи расписной.
Лао, цзынь!..
В провинции родиться.
Через всю страну проволочиться.
И остаться с этою страной.

22

Гуляли ветры плутовские,
и на берёзе, хохоча,
качались духи городские
и ждали первого луча.
У них балы в такую пору,
когда их выдует из стен,
и Корф имеет в карты фору,
и наливает граф N.N.
И Унтербергер с эполета
сдувает тополиный пух…
Гуляй, хабаровское лето —
амурских волн шальной пастух.
23

Распласталось на городе лето:
белый пух тополей лезет в рот,
горожанин почти не одетый
с горожанкой такой же идет.
Вдоль по улицам – квасы и морсы,
кукуруза, пян-се и пломбир,
обмелевший Амур чешет косы —
окосел наш восточный фронтир.
Птицы квёлые ходят ногами —
видишь, голубь в асфальте увяз?
Восхищается кто-то югами,
только юг этот – вот он, у нас.
Вместо моря – Амур; так же жарко;
в пот бросает медведя с герба…
Не придумала лучше подарка
добрым хабаретянам судьба.
Пусть мошк`а с духотой правят краем,
но, тарифы и цены кляня,
всё равно мы туризм развиваем
и гостей зовем к нам в ебеня.

24

Смотри-ка, год пошел с начала!
Он вылез, как из рукава
факира; смотрит одичало,
бубня январские слова.
Ты станешь выть с ним по-февральски,
как бес, глумящийся в трубе;
в апрель, на Пасху, мало-мальски
вдруг разберешься сам в себе.
Июль скостит тебе усталость
и даже вынет из кольца,
в котором жизнь твоя зажалась
и всё никак не вырвется.
В воображаемом пролазе
меж сентябрём и октябрём
тебя качнёт, как долю в джазе,
и снова выбросит на стрём.
Твоя декабрьская страница
послушно даст себя прочесть,
и пискнет за окном синица