Эдуард Асадов - Что такое счастье

А не пошел, то запросто включаешь

Ты теле или радиоканал

И в драме негодяя побеждаешь

Иль сердце словно в пламень погружаешь

В высокий симфонический накал!

Нет! Это все не глупое ворчанье

И суть не в том, плохи ль мы? Хороши?

Но было же и вправду созиданье,

Расцвет культур, высокое слиянье

Ума и сердца, воли и души.

И, если шеи запросто сгибаются,

Что нам поможет? Ну скажите: что?!

Ведь нас все время превратить пытаются

В рабов, в скотов и вообще в ничто!

В газетах – криминальнейшая хроника,

Все – вдребезги, куда ни кинешь взгляд!

До основанья срыта экономика,

Стоят заводы, фабрики стоят…

Нам говорят, что следует смиряться,

Дорога и трудна и далека,

Так что ж, мы так и будем унижаться

И ждать все время нового пинка?!

И пусть живем мы даже на гроши,

Но все равно бороться надо снова,

С чего ж начать? Конечно же, со слова,

С культуры, то есть именно с души!

Чтоб не играться словно дети в классики,

Разгон как раз мы с воли и начнем,

Чтоб взмыть в зенит великой нашей классики

В литературе, в музыке, во всем!

А дальше что: победы, поражения?

Что опыт есть, история не лжет.

Россия в час беды и унижения

Всегда умела находить решения,

Когда за горло брали наш народ.

И я уверен, люди дорогие,

Что и теперь не покорить России!

25 апреля 1999 г.

Москва

Дорогие оковы

Россия без каждого из нас обойтись может.

Но никто из нас не может обойтись без России.

Париж. Бужеваль. Девятнадцатый век.

В осеннем дожде пузырятся лужи.

А в доме мучится человек:

Как снег, голова, борода, как снег,

И с каждой минутой ему все хуже…

Сейчас он слабей, чем в сто лет старик,

Хоть был всем на зависть всегда гигантом:

И ростом велик, и душой велик,

А главное – это велик талантом!

И пусть столько отдано лет и сил

И этой земле, и друзьям французским,

Он родиной бредил, дышал и жил,

И всю свою жизнь безусловно был

Средь русских, наверное, самым русским.

Да, в жилах и книгах лишь русская кровь,

И все-таки, как же все в мире сложно!

И что может сделать порой любовь —

Подчас даже выдумать невозможно!

Быть может, любовь – это сверхстрана,

Где жизнь и ласкает, и рвет, и гложет,

И там, где взметает свой стяг она,

Нередко бывает побеждена

И гордость души, и надежда тоже.

С надменной улыбкою вскинув бровь,

Даря восхищения и кошмары,

Брала она с твердостью вновь и вновь

И славу его, и его любовь,

Доходы с поместья и гонорары.

Взлетают и падают мрак и свет,

Все кружится: окна, шкафы, столы.

Он бредит… Он бредит. А может быть, нет?

«Снимите, снимите с меня кандалы…»

А женщина горбится, словно птица,

И смотрит в окошко на тусклый свет.

И кто может истинно поручиться:

Вот жаль ей сейчас его или нет?..

А он и не рвется, видать, смирился,

Ни к спасским лесам, ни к полям Москвы.

Да, с хищной любовью он в книгах бился,

А в собственной жизни… увы, увы…

Ведь эти вот жгучие угольки —

Уедешь – прикажут назад вернуться.

И ласково-цепкие коготки,

Взяв сердце, вовеки не разомкнутся.

Он мучится, стонет… То явь, то бред.

Все ближе последнее одиночество…

А ей еще жить чуть не тридцать лет,

С ней родина, преданный муж. Весь свет

И пестрое шумно-живое общество.

Что меркнет и гаснет: закат? Судьба?

Какие-то тени ползут в углы…

А в голосе просьба, почти мольба:

– Мне тяжко… Снимите с меня кандалы… —

Но в сердце у женщины немота,

Не в этой душе просияет пламя.

А снимет их, может быть, только ТА,

В чьем взгляде и холод, и пустота,

Что молча стоит сейчас за дверями.

Ну есть ли на свете прочнее крепи,

Чем песни России, леса и снег,

И отчий язык, города и степи…

Да, видно, нашлись посильнее цепи,

К чужому гнезду приковав навек.

А женщина смотрится в зеркала

И хмурится: явно же не красавица.

Но рядом – как праздник, как взлет орла,

Глаза, что когда-то зажечь смогла,

И в них она дивно преображается.

Не мне, безусловно, дано судить

Чужие надежды, и боль, и счастье,

Но, сердцем ничьей не подсуден власти,

Я вправе и мыслить, и говорить!

Ну что ему было дано? Ну что?

Ждать милостей возле чужой постели?

Пылать, сладкогласные слыша трели?

И так до конца? Ну не то, не то!

Я сам ждал свиданья и шорох платья,

И боль от отчаянно-дорогого,

Когда мне протягивали объятья,

Еще не остывшие от другого…

И пусть я в решеньях не слишком скор,

И все ж я восстал против зла двуличья!

А тут до мучений, до неприличья

В чужом очаге полыхал костер…

– О, да, он любил, – она говорила, —

Но я не из ласковых, видно, женщин.

Я тоже, наверно, его любила,

Но меньше, признаться, гораздо меньше. —

Да, меньше. Но вечно держала рядом,

Держала, и цель-то почти не пряча.

Держала, объятьями, пылким взглядом,

И голосом райским, и черным адом

Сомнений и мук. Ну а как иначе?!

И вот уж колеса стучат, стучат,

Что кончен полон. И теперь впервые

Уж нету нужды в нем. Нужны живые!

Он едет навечно назад… назад…

Он был и остался твоим стократ,

Прими же в объятья его, Россия!

Трусиха

Шар луны под звездным абажуром

Озарял уснувший городок.

Шли, смеясь, по набережной хмурой

Парень со спортивною фигурой

И девчонка – хрупкий стебелек.

Видно, распалясь от разговора,

Парень между прочим рассказал,

Как однажды в бурю ради спора

Он морской залив переплывал.

Как боролся с дьявольским теченьем,

Как швыряла молнии гроза.

И она смотрела с восхищеньем

В смелые, горячие глаза…

А потом, вздохнув, сказала тихо:

– Я бы там от страху умерла.

Знаешь, я ужасная трусиха,

Ни за что б в грозу не поплыла!

Парень улыбнулся снисходительно,

Притянул девчонку не спеша

И сказал: – Ты просто восхитительна,

Ах ты, воробьиная душа!

Подбородок пальцем ей приподнял

И поцеловал. Качался мост,

Ветер пел… И для нее сегодня

Мир был сплошь из музыки и звезд!

Так в ночи по набережной хмурой

Шли вдвоем сквозь спящий городок

Парень со спортивною фигурой

И девчонка – хрупкий стебелек.

А когда, пройдя полоску света,

В тень акаций дремлющих вошли,

Два плечистых темных силуэта

Выросли вдруг как из-под земли.

Первый хрипло буркнул: – Стоп, цыпленки!

Путь закрыт, и никаких гвоздей!

Кольца, серьги, часики, деньжонки —

Все, что есть, на бочку, и живей!

А второй, пуская дым в усы,

Наблюдал, как, от волненья бурый,

Парень со спортивною фигурой

Стал, спеша, отстегивать часы.

И, довольный, видимо, успехом,

Рыжеусый хмыкнул: – Эй, коза!