Андрей Гущин - Сизиф на вершине

Я дальше сон не досмотрел

И бледный на кровати сел.

И тут из хмари поднебесной

Мне голос слышится чудесный:

«Крепись, мой неразумный брат!

Никто ни в чем не виноват,

Нет ни империи, ни хунты,

И лишь к войне приводят бунты».

Дети солому палят. Алые снегири

Порхают снаружи. Мысли горят внутри.

Огнище главное вижу, обширней нет.

До зорь достаёт его тонкий бухарский свет.

А далее, далее – сплошь непроглядный мрак,

Что там за кромкой огня? Не понять никак.

Уже не торфяник – неведомо, кто зажёг.

А ниже и глубже – какой-то саксонский смог

Равнину окутал, все этажи души.

Круши мою спину, в алмаз мои сны кроши —

А мрака не меньше, сколь факел тоски ни жги,

Кипящая льётся лава, но не видать ни зги.

Упало-пропало, прошло без следа —

Покрыла полмира большая вода.

А что же в итоге? Трофический ил,

В котором народы творец схоронил.

Потопа великого страшная гладь

Открыта, как некогда в клетку тетрадь.

На первой странице при взмахе весла —

Смешной человечек заместо числа.

Как белые мухи садятся на чёрный след.

Давно и в помине прошедшего боле нет.

Нет боли. И поле, уставшее от серпа,

Ложится под спуд – покрывает его крупа.

И я порастаю рождественской скорлупой,

В желток обращаюсь, в белке нахожу покой —

В белёсом тумане, дурмане с карминным ртом,

В крещенском буране, мятущемся за мостом.

Над горизонтом дым,

Куры в клубах кудахчут,

Боязно молодым,

А старикам тем паче.

Плачет по бабе яр,

Втоптаны в грязь куртины,

Ваньку свалял фигляр,

И под ярмом хребтины.

Невыносимый гнёт

Распрей, кровищ, оружий

С плеч однова падёт,

В черные грянув лужи.

Камень достигнет дна,

Как основанья храма.

Останется тишина,

Бывшая до Адама.

Рассядется порода. На масличной

Забьют ключи. Случайный бедуин

Поднимет обожжённую табличку —

Осколок незапамятных руин.

Шилейко-младший разберёт вотивы:

Номенклатуру допотопных царств,

Правителей исчезнувших активы,

Помянник милосердий и коварств.

Ты сам из тех – длинноголов и смугл —

Чей царствен очерк савроматских скул.

И рассудить бы надо, в чем тут дело,

Но лампочка давно перегорела.

Слова сгустились в моросящий дождь.

Читай роман по отсырелым спинам

И, заработав кашель и ангину,

Эвтерпу с Каллиопой не тревожь.

Пусть в вышних не узнают про тебя,

Решая достославные проблемы,

Как то: терзания стареющей Елены,

Утилизация троянского коня.

Твои делишки так же далеки

От эпоса, как сон эротомана

От флегматизма подлинной нирваны

И кирзовые всмятку сапоги.

Вдохни поглубже. Это – просто дождь

Без околичностей, подтекста и намёка.

Судьба ни в чём не знает экивока,

И почерка её не разберёшь.

Всё было чинно и серьёзно:

Кабак, былинный разговор.

Потом, как будто под наркозом,

Короткий рейс в гостиный двор.

Не пела свадьба, не плясала,

И шафером – приблудный кот.

Но искры вышли из кресала,

И пот истёк на коверкот.

И счастлива была невеста,

В рассветный сънъ погружена,

Ей в тучах пыли и асбеста

Другая виделась страна,

Где он – владыка, пусть шерстистый,

Как юкагирский носорог,

На ней златистое монисто

И дорогой сафьян сапог.

Ах, только бы не просыпаться,

И грезить-грезить день-деньской,

И никогда не подыматься

С перин, обтянутых камкой.

За невидимую Стену

Заглянув в начале самом,

Пустоту великой сцены

Ощутишь в себе, как драму.

Пожалеешь, что судьбине

Поколенья жизнь отдали.

Капли красные рябины

Заржавели, как медали.

На притуле – кот Василий,

На столе кухонном – брашно.

О любви как высшей силе,

И задумываться страшно.

Ещё вчера плакун-трава

По Оболони зеленела.

А если б так, что нам за дело

До городского волшебства?

И празднеств шумных круговерть

Даёт таинственные всходы.

Зима, чья анаграмма – смерть,

Взаймы не просит у природы.

Салюты, вопли, кутежи.

Когда же наконец морозы

Наточат острые ножи

На коллективные психозы?

Звучит церковный антифон

Под голубыми небесами.

Подростки с круглыми глазами

Молчат и дышат в домофон.

Поспела рожь. И рожа расцвела.

И птица распушила перья.

Кто я теперь? Незапертая дверь

Или живой образчик двоеверья?

Кто я тогда, потом я – что за херъ?

Я – бер лесов, мёд ведающий лев,

Во льдах любви сосущий лапу,

И стая тонкоклювых корольков,

Которых отправляет по этапу

Неумолимый лодочник Тальков.

Я – ветхий Адам.

Все ребра покамест целы.

Небесные реки

Туманны и драгоценны.

Я волен и глуп.

Неведома мне кручина.

Я сам по себе

Есмь следствие и причина.

И всё на мази.

Пустыня вздохнёт однажды,

И явится Ева —

Взаправду тогда возжажду.

Пусть ветер утихнет в ветвях

От возгласов наших нестройных.

На непроходимых путях

И тайно объявленных войнах —

Опять неизвестный солдат

Свинцом под лопатку ужален.

При жизни лишённый наград,

Посмертно с лихвою одарен.

Кому наши птицы поют,

По ком второпях умолкают?

Как будто конечный приют

Последнюю связь обрывает.

Гремуча праздничная тишь —

По крыше дождь стучит подковою.

А ты в две дырочки сопишь

И башни видишь с Иеговою.

Ветхозаветная стена

Зияет свежею промоиной.

И ни покрышки нет, ни дна

Неведомо какой убоине.

Камыш египетский высок.

Долины зеленеют ровные.

Облит испариной висок,

И крылья за спиной огромные.

Дух мятётся. Ворон грает.

И поныне Мировая

Длится, всё не утихает,

Дхарма свищет у виска и

Сердце – язва моровая

Или яма долговая —

Повторяет, умирая:

Эвоэ! Земля сырая!

Оставить влажный след в морщинке

Ещё не старой старой девы.