Инга Кузнецова - Летяжесть

падалица

в завтра как

быстро скатываюсь

и упираюсь в стену

длинное солнце

это послание для тебя

нечеловеческая

красота контраста

между упрямой зеленью

тянущейся для

контрафактную

нежность

и перевёрнутой колбой неба

оно бесстрастно

приснилось что после смерти

люди не уходят

а превращаются в игрушки

чьи-то родители

это плюшевый медведь и кукла

да

мы остаёмся

в гроб

кладут не кого-то а что-то

в последний момент

так положено

таков ритуал

похоже в землю опускают землю

когда бросают землю на крышку гроба

легче всего понять

что она и внутри

кем

ты

будешь

я йо-йо

ведь и сейчас то приближаюсь

то удаляюсь

наверное можно выбрать

кем ты будешь

впрочем дети

играют любым предметом

абсолютно любым

Нелепый день. Мне смысл его не виден.

Он ни единым знаком мне не выдан.

Шпионы спят, набравши в рот воды.

Пришла зима, похожая на осень,

и вещи – точно брошенные оземь

озябшие плоды.

Пришла зима, похожая на осень.

Колёса надеваются на оси,

как встарь, но только катятся – куда?

Открой же эту книгу посредине:

там я стою челюскинцем на льдине,

кругом – вода.

Там я стою челюскинцем на льдине

с улыбкою раззявы и разини

и лестницей верёвочной в руках.

Она упала из незримой точки,

и я не знаю, кто там – вертолётчик

иль ангел – ждёт рывка.

И я не знаю, кто там – вертолётчик

иль ветер – крутит облачные клочья.

Крошится льдина, точно скорлупа.

И ледоход на появленье птицы

похож, на гибель сна под колесницей.

А я стою, медлительна, глупа,

и лестницу из пальцев выпускаю…

Университет

Вот сеятель-дворник, сыплющий из рукава

песок, превращающий Москву в Сахару.

Сахара к чаю нет. Раскалывается голова.

В прошлом веке сахар кололи щипцами, держали пару

лошадей. Я не запомню несколько странных и иных слов

о том, как Жак и Ресю благополучно вышли из дома.

Я засыпаю среди сахарных и городских голов,

подталкивая ногой два холодных щедринских тома.

Мне снится и сеятель-дворник, делающий пески

в Москве, и статуя, превращающаяся в красильщика фасада

при движеньи. Экзамен сдан, и уже не надо

ни «прогуливаться вдоль решётки», ни «замедлять шаг», ни «сжимать виски».

Разбуди меня среди ночи – и я честно расскажу тебе всю

лексику за семестр: я не ела шесть дней, Анна идёт к вокзалу,

она уезжает в Париж. Мама же ей сказала:

держись прямо, поддерживай себя сама и ищи Ресю.

Жак и Ресю (и, может быть, Анна) жили в Париже, о боже мой,

но перед тем и после – всегда – в маленьких городах и сёлах.

«Экскурсия показалась им интересной и весёлой.

Усталые, но довольные, они возвратились домой».

сны-синицы во мне теснятся

вот проклюнутся и приснятся

тихо выпадут из груди

превращаясь в кольцо обнимки

провалюсь их опередив

день как вспышка от фотоснимка

разорвавшийся апельсин

я на опеле мчусь по льдине

ты на трещине ты один

Я обернусь, и что-то за спиной

смутит меня невинностью порядка.

Как бы не так, здесь умысел двойной,

здесь в воздухе невидимая складка.

Опять шмыгнёт, дыханье затаит

вчерашний ёж со странными ушами,

и легче мне, что страх имеет вид.

Пусть поживёт за нашими вещами.

В прозрачных стенах движутся зверьки,

как будто рыб подводные теченья.

Здесь мысль и плоть тождественно легки,

пространство здесь утратило значенье.

И если утром встанешь, чтоб смахнуть

пыль со стола, сомнёшь в воображеньи

тот странный мир, по полировке путь,

оставленный тебе как приглашенье.

Я знаю: истина проворно

бежит иголкою в стогу,

и грубой сетью стихотворной

её схватить я не смогу.

Но там, где исчезает тело,

где закругляется земля,

она лежит, как парабеллум,

забытый в ящике стола.

Я прошу твоей нежности, у ног твоих сворачиваюсь клубком,

превращаясь в зародыш и уже с трудом поворачивая языком.

Я мельчайший детёныш в подмышке твоей, не раскрой же крыла,

чтобы я, пока не согрелась, упасть из него не могла.

Я дремучая рыба, не успевшая обзавестись хребтом,

бесхребетная бессребреница с полураспоротым животом.

Не удерживаюсь, переваливаюсь по ту сторону твоего хребта,

за которой – вселенская тьма, космическая пустота.

Не покинь меня, вынь меня из толпы, извлеки на свет,

прочитай по мне, что с нами станет за миллионы лет,

проведи по мне. Я – это сборище дупел и выпуклых мест-

ностей, новостей, для слепого самый лучший текст.

Приложи ко мне раковину ушную, послушай шум

всех морей и материков, приходящих ко мне на ум,

всех тропических стран, всех безумных базаров, клокочущих слов,

всех цикад и циновок треск, звон браслетов и кандалов.

Я бескрайняя ткань, можешь выбрать любую часть —

пусть я буду выкройкой тем, кто потом попадёт под твою власть.

Я люблю их за то, что у них будет запах твоего тепла.

Я ненавижу их! Я погибаю от подкожного рассыпавшегося стекла.

Скажи мне, что я птенец, что ты не отнимешь меня от своей руки,

скажи, что мы будем жить на берегу никому не известной реки.

Мы станем сходить на дно и снова всходить из вод,

мы станем немы для всех, как рыбы, и невод нас не найдёт.

когда деревья вырастут травой

мы возвратимся в старые дома

и прежней жизни почерк перьевой

увидим в тяжких сплющенных томах

ещё трещит ошибок сухостой

ещё звучит догадок перезвон

и только радость истины простой

исчезла в шуме брошенных времён

сбежим в поля и медленно войдём

в пустые мазанки где шорох и сквозняк

но мы и там ответа не найдём

но мы и там не встретим верный знак

и на пути из па́житей в тайгу

и на пути из прошлого на свет

мы ощутим звериную тоску

в глуши себя в глуши бездонных лет

Маленький Моцарт, отравленный злом,

спи безмятежно в бокале своём,

в утлой каморке, в доме под слом,

пахнущем мышью и болью-быльём.

Спи, как в бутоне сухая пчела,

вечный ребенок, не помнящий зла.

Спи, как в шкафу заспиртованный кунст,

спи, как под снегом сломанный куст.

опять автобус изменил маршрут

и засыпая замечаю

что декорации уже не врут

а добросовестно ветшают

они не дерево и не трава

и чем обман наглей и очевидней

тем легче всем и легче выдавать

сон летаргический за сон невинный

Я – это бабочка, проколотая насквозь

в темечко. Кто-то колеблет огромный гвоздь.