Алексей Болотников - Поэты местные – мессии. Стихотворения, поэмы

фифти-фифти – ром и баня,

У плиты колдуют девки:

Валя, Рая и Любаня.

Из трубы струится облак,

Из стаканов лезет пена,

в анекдотах соль, как в воблах,

проступает откровенно.

Ах, Бедненки не бедненьки,

пес и кот живут на сене.

У Бедненков пахнут деньги

в феврале и в воскресенье…

Но когда остаешься один на один, когда душа хочет развернуться (какая точность, она действительно сжимается от суетного и разворачивается, становится безмерной, как Вселенная, когда вы-рывается из земной тленной тщеты!) очиститься, ощутить себя, ты припадаешь к вечному…

…А не кажется ли тебе, что этот сборник ни много ни мало охватывает самые главные грани человеческой жизни. Твоей жизни – определенно. Но не только твоей. В этом и секрет настоящей поэзии – через личное передать общее. В этом и таинство Поэта – выразить себя через других и других через себя…

Нет, конечно, ты не писал по намеченному плану, не выстраивал сочиненное вот в эту формулу бытия, в которой есть большая и малая родина, собственное «я», те, кто вокруг тебя, и те, кто был до тебя, и эта формула связывает тебя с вечным…

Но она получилась. Она проявилась, как и должно быть, без ведома поэта…

Но ты догадываешься или уже знаешь об этом, поэтому и завершаешь…

Поэт на площадь выходить обязан,

Как президент с торжественным указом,

Скупым и чрезвычайным, как молва.

А площадь… площадь – это ухо с глазом! —

Обязана запоминать слова.

Поэт обязан в общества являться

В мирском иль камер-юнкерском мундире…

Каких бы чувств поэты ни будили,

А общества – обязаны считаться!..

С поэтом – да! Признав его поэтом.

И возлюбив. И расстреляв при этом.

И выслав вон, как образа Казанской…

Поэт обязан… быть. А не казаться.

Ты – Азия,

Не перекати-поле,

Не трын-трава,

А золотой ковыль.

Скажи, скажи,

Какое душит горе?

Какая мука доставляет боль?

Ты – Азия,

И горы, и межгорье,

Степная дорогая наша мать,

Окаменело в молчаливом споре

Глядишь на краснокаменную рать.

Ты – Азия,

Кричишь нам непогодой,

Веселым ветром хочешь нас обнять…

Скажи, скажи, Какую твою гордость

Должны мы сердцем и умом понять?

Буряту Баяру Жигмытову, поэту

…Рыжий конь по Боргою летит,

хватая ноздрями ароматы костра из аргала.

Лунноликий!

В улыбке подобный луне,

Улыбаешься и безмолвно взгляд опускаешь

В беспредельной любви к аргамаку.

Милый друг мой!

Тоскует седло по тебе,

Убивается-бьется птица в окне.

Наклоняется мама головою к полыни и маку.

Рыжий конь по Боргою летит, как стрела,

Сквозь отар вечеряющих шепоты…

Ты уехал, Баяр, поклониться спеша,

прислониться щекой дорогому улусу.

Ты уехал.

Твой скорый, спешащий в Пекин,

Перекинулся за горизонт.

Ты ушел.

Но осталось вино на столе.

Мы остались при нем

околачивать груши

самых спелых времен.

Стенания на кургане

О, динлин из Динлин-го,

Пращур выжженных язычеств,

Ты один из сотен тысяч вас,

Не знающих богов,

Распростерт передо мною.

И возлег среди рогов

(Так предписывал обычай)

Здесь, ввиду останков дичи,

Ритуальных, верно бычьих?..

Может быть, иных обличий…

Слег с трофеями врагов

Средь кувшинов керамичных,

При оружьях и с тамгою.

(Но не воин…

Где же доблесть?

Перебита шеи область

Иль оглоблей, иль дугою…)

И – любовно и с почетом,

И с признанием отличий.

О, динлин… один… кругом.

Небо бледно-голубое

Распростерто над тобою

Поминальным пологом

И лазурною дугою…

Что ты там, в зените, ищешь?

В прах и пепел сокрушен

Сокрушенной степи пращур,

Згу из черепа тараща,

Важен ты или смешон,

Если мыслишь ты – о чем?

Иль о вечном?..

Иль о пище?..

О, динлин из Динлин-го,

Пращур выжженных язычеств,

Ты один из сотен тысяч вас,

Не знающих богов,

Распростерт передо мною…

Средь курганов – мой каков?

***

Степь…

Стелется ковыль…

Поклон глубок…

И судорогой ссучившихся сук

Клубится змей спарившихся клубок.

И суслик, встав, улавливает звук.

Выпь хочет выпить —

с ночи до утра —

Как будто ее, сонную,

сосут.

И путник в шкуре зябнет у костра

и держит рог архара, как сосуд.

Степь…

Вызверилась Азия моя!

Куда ни кинь – везде её глаза.

Везде и стать, и гнев, и зов зверья…

Чисты лишь – беспристрастны! —

небеса.

***

Не забытый Богом уголок,

солнцем прокаленный, ветром гнутый….

Степь и бор! Вполне возможно, Бог

здесь любовь испытывал…

В минуты сотворенья рек и островов

как он холил перекатов пенье!

Как библейский раб его Иов,

может быть, испытывал терпенье,

населяя райские места

нашим прапрапрадедом и …бабой

в в шалашах с ракитова куста,

под дуплистополою корягой.

Наблюдая размноженья пыл,

Ликовал Господь: «Ого, отава!»,

Насаждал осоку и ковыль,

ягодник и хмель, смеясь лукаво.

По утрам туманил острова

томной грустью девы волоокой.

И питалась росами трава,

и дурила за речной протокой…

Был еще, вполне возможно, Бог

эклектичен несколько мгновений,

когда куст калины, сделав вдох,

запалил, как фокусник и гений…

Оградил селение горой,

окружил болотом и забокой.

И – озвучил, как пчелиный рой.

И насытил – патокой и током.

Стоп! Вот здесь я не могу понять,

что творец содеял с атмосферой…

Утром небо хочется обнять!

На ночь в стог переселиться

с верой, что изо дня в день, из века в век

никакой не будет перемены!

А я есть и буду – человек

на своей земле и во Вселенной!

Стоп… стоп… стоп! Конечно, перебор.

Передозировка хвойной хмари.

Точит глаз сентиментальный сор.

Лезут в душу солнечные твари.

***

Империя накренилась к закату.

В азарт вошли её гробовщики.

Как гул камней и вод по перекату,

Молва и эхо сорвались с цепи.

Неистовствует смерть ужасным всплеском,