Фаина Гримберг - Повесть о Верном Школяре и Восточной Красавице

…Однажды…
моя мама,
моя Восточная Красавица
бросает совсем вдруг
тоскливую жизнь азиатского двора,
где лепятся домишки с маленькими двориками
бросает родителей,
старых заботливых невеселых татар
бросает почти взрослого сына
и совсем маленькую меня
бросает насовсем моего отца,
жить с которым всё равно что жить с Франсуа Вийоном
в оригинале жесткой средневековой бумаги
на среднефранцузском схоластическом языке
и не переведенном ни на какие другие
ни на какие другие понятные языки
погружаться в непонятное средневековье
захлебываться
выплывать в сумрачный Париж Гюго и Бальзака
Но ведь это невозможно – всегда жить так,
всегда жить в их сумрачном городе
всегда внушать себе, что город этот существует,
что ты по нему идешь,
и что ничего больше не будет кроме этого внушения себе,
мучительного
и ведь неправильного неестественного…
Нет, невозможно!..
И она срывается в Москву просто так,
она едет,
ее внезапно осеняет чувство риска
И город, реальный живой город,
по-настоящему существующий город
обновляет ее
овевает порывным летним ветром большой площади
Моя Восточная Красавица легко идет, молодая
золотая под солнцем внезапным
И ветер дергает красно-золотую оборку
шелкового нарядного платья
Город улыбается знакомыми восточными словами —
«арба», «кыта», «балаш»…
В переулках подымается русский модерн
сказочными большими игрушками
доходных домов и причудливых особняков
Самое начало двадцатого века откликается самой середине
Скоро начнется совсем новое время
Прибегут глазастые вывески
частных зубных врачей и машинисток
Слово интеллигенция станет обозначать нечто
летящее прекрасное и ответственное
Инженерно-технические работники и научные сотрудники
ощутят себя наследниками декабристов
Молодые либеральные учительницы поймут вдруг,
что они тургеневские девушки и героини Жанны Моро
Десятиклассницы и первокурсницы сделаются
хорошенькими и небрежными
распустят челочки из-под платочков
почти как Джин Шримптон
И Оттепель накроет огромную страну
И с крыш дождём сорвется капель
и льдины заскорузлые начнут вдруг таять
И все станут коллегами
все разделятся на физиков и лириков
чтобы в свободное от изобретения синхрофазотрона
время
петь про ежика с дырочкой в правом боку
и про цыганку-молдованку
Понедельник начнется в субботу
за миллиард лет до конца света
Иван Денисович проживет свой день на Матренином острове
Автоматы с газированной водой железно заблестят
Елоу, елоу, елоу субмарина!.. – споют битлз
Все затанцуют нечто
похожее на рок-н-ролл
Мой будущий отчим встретил мою Восточную Красавицу

Мне было уже девять лет
Я отошла к своему дивану в маминой московской комнате
повернулась спиной
Отец сидел у стола
Посмотри какие у нее лопатки! – сказала мама
и в ее голосе перемешались отвращение и страдание
А! – сказал отец – перерастет…
Мама что-то еще ему сказала, какие-то слова…
Потом они кричали друг на друга.
Отец за мной приехал, потому что кончилось лето…
Отец…
Отчим много раз говорил маме, чтобы она забрала меня у отца
Но она кричала, что он ничего не понимает, кидалась на диван
ничком и плакала…
Саша! – говорил отчим – Саша!..
Мои дед и бабушка звали ее Сание
но в паспорте было написано Александра…
Он не понимал, что если бы она забрала меня у отца,
она отняла бы у отца всё на свете!..
Я обняла Димку, моего любимого младшего брата,
который молча смотрел на нас
Я протянула руки к маме, но она не обняла меня, а сказала
Ну иди, иди. Не надо
телячьих нежностей…
Отец поднял баульчик с моими вещами и я пошла за ним…
Однажды она держала меня на коленях и пела Самара-городок…

Экран большой – полотно – и широкий
Вечернее синее летнее небо Азии
Кино под открытым небом
Ты не обращаешь на меня внимания
А я вижу тебя
Я повернула голову на жесткой скамейке
покрашенной в голубой яркий цвет
Я вижу тебя
улыбку железных серых зубов
и опухшие и всегда покрасневшие
болезненно темные веки
глаза
взгляд озорного жестокого и смешливого мальчишки
из местечка Галиции самого начала двадцатого века
из гетто средних веков Парижа
«А-а ху́нке! – … Сучка!..» —
«А-а!..» – с легким отчаянным придыханием
громко шепчешь ты на Марину Влади,
жеманно переступающую по каким-то дощечкам
Это язык идиш – диалект немецкого языка
«Хунке» – «сучка» от «hund» – «собака»
«hündin» – Сука
с таким отбрасываньем звука «д»
с прибавлением-прибеганием
на подмогу твоему жестокому озорству
маленького звука
такого легкого «к»
Сучка
Беловолосая девка на полотне экрана
Колдунья
И вот я вижу мечтательное восторженное жестокое выражение
твоего лица
А я люблю индийские фильмы,
и теперь понимаю, почему.
Потому что они показывают правильную жизнь,
потому что они знают, что такое зло и что такое добро,
и что добро должно побеждать!
И потому что они поют и любят!
И это понимали все люди-зрители
под открытым вечерним небом,
на скамейках выкрашенных голубой краской…
И ведь есть и нелюбимые люди
Я – нелюбимые люди
… ищут любви к ним
добиваются
беснуются
вырывают у другого человека —
«Дай!»…
А можно смириться тихими слезами
Это все равно, что я нелюбимая!
Ты не умрешь в больнице
среди совсем чужих людей,
потому что я буду с тобой!
Где ты, мой отец?!
Я хочу увидеть твою улыбку,
запрокинутую голову,
черные прямые волосы,
высокий открытый лоб,
тонкие бледные губы
Я напишу еще одно стихотворение
И ты больше никогда не превратишься в мертвое тело
в мертвые кости, в мертвое тело
Никогда!
Потому что ты сидишь за столом
покрытым выцветшей клеенкой с темными серыми проплешинами
и вдруг поднимал голову от «Войны и мира»
и вертел головой
и как мальчишка, вдруг отрешившийся от озорства
восклицал совсем по-детски:
– Где эти люди? Почему их нет?
Я очень сильно люблю тебя тогда.
И ты любишь меня.
Где эти люди? Почему их нет?
Мама!.. Мама!..
Мама, от нежной любви к тебе
слёзы на моих глазах,
потому что ты так красива,
потому что ты целуешь меня в щеку и твое ласковое лицо
пахнет нежно духами и пудрой,
потому что это так быстро – твой поцелуй, твои ласковые слова —
мне.
Слезы на моих глазах,
потому что я так боюсь потерять тебя,
потому что я так больно люблю тебя,
с такою моей болью, радостью,
счастьем мгновенным
Пока мои отец и мать были вместе
так недолго
мой отец раскрыл ей мир новых для нее книг
такие книги не проходили в учительском институте,
где она училась на отлично.
Мои отец и мать были вместе
он открыл ей французскую литературу —
своего любимого Вийона,
и Рабле, и Гюго, и Бальзака, и Мопассана,
и «Нескромные сокровища» Дидро,
и де Сада и Шадерло де Лакло…
И она выбрала себе,
чтобы перечитывать —
«Принцессу Клевскую» Мари-Мадлен де Лафайет
и «Страницу любви» Золя.
И повторяла, когда кто-нибудь говорил ерунду:
– Чего это вы пукаете, Панург!
И ее строгие глаза смеялись
Ей нравился Рабле
Мама и отчим возвращались из гостей поздно вечером
он в празднично белой рубашке с запонками на концах рукавов
и она —
в нарядном летнем платье
веселая
они пили вино в гостях
и сейчас она то и дело смеялась легко
и говорила насмешливо своим певучим голосом
о доме, где они были:
– …так чисто, что плюнуть на пол хочется!..
Она говорила своим певучим голосом
Он улыбался, любуясь ею
Я видела и понимала, что он ею любуется.
Она не любила готовить обед и убирать комнаты,
делала это быстро и небрежно.
Это была коммунальная квартира
Общую кухню, коридор и всё остальное всегда
когда доходила очередь
приводил в порядок он.
Иногда утром она делала гренки
вкусные.
Еще я любила, когда она говорила насмешливо,
если случалась какая-нибудь не очень страшная неприятность:
– Мало было шакалов в городе,
так еще одного привезли на корабле!..
Где она это прочитала или услышала,
или сама придумала,
я так и не узнала.
И далеко
давно
и не в Москве
9 мая, в праздник победы
вытаскивали в большой двор,
где лепились домишки с маленькими дворами
женщины и двое мужчин
вытаскивали большой стол
и женщины ставили водку в бутылках и стаканы,
вареную картошку и огурцы
Эти женщины были несчастные жертвы войны
одинокие вдовы и невесты погибших солдат
несчастные простые женщины
готовые терпеть побои, унижения
лишь бы рядом был муж
или сожитель
всё равно!
Всё равно!
Они отчаянно, криком пели:
– Пусть он землю бережет родную,
а любовь Катюша сбережет!..
И я знала, что война —
это еще и такое радостное счастье победы!
Счастье победы,
подымающее даже самых несчастных…
Хромой армянин Сурен в больших круглых очках
и мой отец, изнуренный туберкулезом еврей,
сидели с ними, выпивали и пели
с неизбывным произношением языков своего детства:
– Ты ждешь, Лизавета, от друга привета!..
Мужчины надевали свои награды
у них были медали
на темных пиджаках
вычищенных большой мокрой щеткой
свисающих с худых плечей
Мне хотелось потрогать медали отца
подержать на ладони,
но отец не позволял,