Фазиль Искандер - Звездный камень

И я хорошо помню, как у Фазиля окончательно созрела готовность писать прозу. Он купил в букинистическом книгу Бабеля, (по сей день стоит на полке над его письменным столом – зачитанная, замусоленная). И когда он стал читать Бабеля, он вдруг открыл что-то и в себе – как будто нашел свою дорогу. Он писал потом, что понял: проза может быть поэзией. Его привлекал и яркий южный колорит Бабеля, и его юмор. Эта проза, можно сказать, его просто оплодотворила. И он написал свой первый рассказ «Петух». «С детства меня не любили петухи. Я не помню, с чего это началось, но, если заводился где-нибудь по соседству воинственный петух, не обходилось без кровопролития». Он написал, посадил меня за машинку, я печатала, смеялась и просто запоминала каждую фразу. Как стихи. Вот так он стал писать свою прозу. Видно, она давала дополнительный простор для природной его философичности, образности, она вмещала больше, чем стихи.

Стихи отошли на второй план. К ним он обращался, когда у него случались простои. Проза ведь требует большого наката, океанского. А стихи могут быть и горными ручейками. В Доме творчества в Коктебеле, куда мы очень любили с ним ездить, в этой волошинской культурной ауре Фазилю хорошо работалось. В Абхазии, между прочим, он не писал – он там впитывал, напитывался. В его стихах многое связано с Абхазией, и эти стихи – самые жизнеутверждающие: «Кувшины», «В давильне», «Парень с мотыгой», «Парень с ястребом»… А вот сидеть за машинкой в Абхазии он не мог. Один раз только мы туда приехали с машинкой, а потом даже и не брали. А в Коктебель – всегда с машинкой. Там он занимался переписыванием, перепечатыванием прозаических вещей.

Это еще одна важная особенность его работы. Внешне-то он был такой открытый, часто веселый, можно было предположить, что он предпочитает застолья и всяческие посиделки… А как вспомнишь, какие глыбы он минимум по четыре раза перепечатывал и при этом не просто редактировал, а дописывал, расширял, расцвечивал, наращивал объем… «Козлотура», к примеру, он написал сначала как рассказ страниц на сорок, а потом при перепечатках он разросся в повесть на сто двадцать страниц.

Стихи он сначала шагами выхаживал, потом записывал рукой, только потом подходил к машинке. Во всех квартирах, где мы жили, в местах, где он разворачивался на пятках, когда он по диагонали пересекал кабинет, пол был вытерт. Мысли, которые его особенно задевали, буквально ранили – их он часто выражал именно в стихах. Это обычно случалось в периоды упадка, когда он ходил душевно раненный, скажем мягко – от неурядиц, связанных чаще всего с прохождением его вещей в печать. Потом эти выхоженные поэтические «формулы» могли быть вмонтированы в какую-нибудь прозаическую вещь, в «Сандро», например, – но это потом. Сначала стихи. Поэтому они и содержат не самые легкие его мысли, не самые «жизнеприятельские» (слово Фазиля из «Малыша»).

На рубеже семидесятых-восьмидесятых, когда он писал свои поэмы, у него было особенно тяжелое состояние. Он отдал в «Новый мир» своего «Сандро», но напечатан был, как он говорил, обглоданный вариант. «Я чувствовал, будто позволил отрезать руки-ноги своему ребенку» – я помню эти его слова. И он решился – через Льва Копелева отдал роман в «Ардис», и американцы напечатали его полностью. После чего настало предгрозовое затишье, которое он очень остро ощущал, ожидая каких-то расправ. Но начальство пребывало в замешательстве. И тут грянула история с «Метрополем». Его пригласили участвовать и стать членом редколлегии альманаха. В «Метрополе» вышли две вещи Фазиля – «Возмездие» и «Маленький гигант большого секса». Я к этой истории отнеслась неоднозначно. Мне казалось, что Фазиль, во-первых, как-то растерянно растворился в общем деле. А во-вторых, я видела, что у него пошел откат – он очень тяжело начал внутренне переживать все случившееся. И мне надо было всеми силами помогать Фазилю хоть как-то поддерживать душевное и жизненное равновесие в условиях раскачки – от эйфории сначала до полной мрачности затем. Но теперь я иногда благодарно думаю, что весь этот общий грандиозный «метропольский» скандал помог ему (да и начальству) избежать его личного, конкретного скандала из-за ардисовской публикации «Сандро из Чегема».

Как у нас говорится – нет худа без добра. Фазиль начал тогда писать свои мрачные, трагичные стихи и поэмы – «Паром», «Баллада о свободе» и другие. А затем, по мере обретения прежнего «жизнестояния», он взялся за переводы из Киплинга, потом пошли «Кролики и удавы» и далее – стихи, в том числе светлые, вплоть до «Поэмы света». Душевное и жизненное равновесие в конечном счете победило. В полном соответствии с его собственным утверждением: «Жизнь сама себя защитит».

Фазиль Искандер всегда был отдельным, особенным, ни на кого не похожим писателем. И стихи у него были совершенно отдельные, свои. Он и к знаменитым, гремевшим тогда шестидесятникам-поэтам не мог примкнуть. Они все были все-таки ближе к эстраде, к артистизму, к публичному общению с залом. У Фазиля этого не было. На пару больших поэтических вечеров его сначала приглашали, но потом перестали – он очень выбивался из ряда. Он с какой-то народной, первозданной прямотой доносил своим сильным голосом (какого, кстати, ни у кого из них тоже не было) самые серьезные мысли. На фоне поэтов-шестидесятников он был чужероден, это всем было ясно, они взаимно разошлись. А вот в музеях – Герцена, Серебряного века – он любил читать. Туда приходила публика, которая понимала, что ее ожидает не эстрадное представление, а серьезный разговор. Он любил и умел читать свои стихи. После его исполнения они отлично запоминались – не с листа, а именно с его «шаляпинского» голоса.

В «Балладе о свободе» есть такие строки: «Свобода сама играла во мне, как юмор и как вино. Я улыбаться учил страну и в первый миг сгоряча даже в Кремле улыбнулся один – и схлопотал строгача». Никто уже не вспомнит, кто там в Кремле пострадал из-за Фазиля Искандера, а вот то, что он научил страну улыбаться, – это осталось с нами, с теми, кто его читал, любил и до сих пор читает и любит.