Наталия Овезова - Островок. Стихи

В белёной печи уютно пылают дрова,
И в доме ночном на стенах танцуют жар-птицы;
В оконном стекле рисуется тонкой петлицей
Шафрановый месяц, и тянется время едва.
Два, – отметили стрелки часов.
В проёме дверном послышался скрип половицы… —
Кудесница-ночь плетёт мне свои небылицы,
И ей всё равно – закрыта ли дверь на засов?

А мысль унеслась, минуя стекольный заслон,
Где звёздный огонь срывался, как снег, по крупицам.
Ей часто встречались наивные призраки-лица —
Им в каждой искре мерещился бог Аполлон.
Он! – устал от благой ворожбы,
И каждая прихоть колола его, словно спица —
Чем больше желаний, тем больше зевакам не спится,
Тем больше заказов в потребности лучшей судьбы.

Чуть-чуть волшебства прибудет от Феба* ко всем,
Чтоб море идей светилось фортуной-зарницей.
Увы, за мечтой отважно пойдут единицы,
Другие же снова смирятся с господством проблем…
Ем. На завтрак: румяный омлет,
Кусок пирога и кофе горячий с корицей…
Растаяли звёзды – на небе, в речушке, кринице…
Виват, Аполлон!.. Желаний? Несбыточных нет.

Новогодняя ночь разгулялась морозною вьюгой,
Сквозняком потянуло из трещин стареющих рам…
Мой затерянный рай – дачный домик, вернее – лачуга,
Был мне больше не рад – он привык к незатейливым снам.

Мне бы свечи зажечь да, укутавшись стареньким пледом,
Пить имбирный глинтвейн, окунуться в мечты с головой…
Только где-то в душе я давно изжила домоседа,
И к тому же гнетёт тишиной этот дачный покой.

Здесь не встретишь чудес – табуретка, диван и печурка,
Да ольховый буфет – он же шкаф, он же кухонный стол.
В нём хранятся открытки, авоська и медная турка,
Отсыревший табак и в закрутках «столетний» посол.

На буфете самом разместилась резная часовня,
По фасаду идёт ровной лесенкой низкий забор.
Это мой островок – я к нему прикипела духовно.
Это дед мастерил, он был на руку ловок и скор.

Дед меня обожал, мне придумывал добрые сказки.
На охоту ходил, делал бочки, всегда занятой.
Жизнь войной обожгла, никогда не делилась по-барски…
Мне бы сердцем понять – как ты там, за небесной чертой?

Тихо ступает на цыпочках время —
Каждой секундою ставится точка.
Точка по точке – нелегкое бремя
Мерки расставить на круглую строчку.

Так вот – усердно и без остановки
Стрелками шьёт оберег-одеяние.
Стёжка за стёжкою меткой сноровкой
В мерки вшиваются слезы и счастье,

Радость и горе, мечты и надежды,
Снов зарисовки, победы, промашки…
В жизни последущей мне акушеры
Радостно скажут – родился в рубашке!

Я играю на мандолине – разливаю душевный свет.
И струится «АМОРЕ-МИО» —
Итальянской любви портрет.

Я дарю его всем прохожим, неустанно дразню струну!
И в ответ получаю тоже
Благодарной любви волну.

Тут смотрю, паренёк в сторонке на скамейке сидит один,
Эсэмэски (видать, девчонке!)
Пишет он, источая сплин.

Я усилил мотив чечёткой, не жалея своих штиблет!
Тот согнулся, как в банке шпрота,
И бормочет какой-то бред.

И звенят, и воркуют томно всемогущие звуки нот —
Он зевает аэродромно,
Прикрывая ладонью рот.

Я ему на кленовом грифе взял высокое «тиу-ту!»
Он же грубо съязвил по рифме,
И сквозь зубы добавил:
– Тьфу!

Я играю на мандолине – под финал дребезжит аккорд.
Он гадает на мандарине
И съедает свой натюрморт.

Из дальней дороги встречает царя Вавилон,
создателя сада – душисто цветущей эгиды.
И в этом раю, сорвав краснощёкий пион,
к владыке спешит праправнучка Семирамиды.

Шумят водопады, хрустально звенят ручейки,
из мелких озёр пьют воду ручные олени.
В глазах же царевны горят бирюзой огоньки,
и нет больше в них ни капельки горечи-тени.

Считая мгновенья, торопит она визави,
бежит на свиданье вдоль пряных кустов розмарина…
Ах, как же лирично на пальмах поют соловьи!
И шепчутся с грабом о чём-то айва и калина…

О радостной встречи трубят громогласно слоны,
сквозь лапы инжира чуть видятся станы влюблённых.
Сердца их весельем, и счастьем, и страстью полны!
И слышатся трепет и стоны струны Купидона.

А воздух горячий: природа на солнце щедра.
И даже под вечер не чувствует город прохладу.
Устал Вавилон – беснуется нынче жара…
И стонут рабы на подступах к райскому саду.

Времени нет – оно зачерствело и раскрошилось.
Я ускользаю сквозь сон в неизведанный Атман.
Знаешь, в космических далях есть и любовь, и милость,
И совсем не тянет вернуться к Земле обратно.

Там другой мир – он вечен, велик и чуден,
А километры – условная мера, и только.
Но стоит замешкаться, как сносит возвратом – «в люди!»,
Минуты впиваются тысячами осколков…

Там же благая сила и смерть ничего не значит.
Там ничего не ждёшь, не ищешь очаг и крышу.
И каждый раз полёты становятся легче, ярче…
Мне только страшно, что больше тебя не услышу.

Идёт гроза, и маки на лугу
поникли от свинцовых капель ливня.
Чтобы спастись от доли незавидной,
согнули шеи тонкие в дугу.

Несносный дождь по венчикам цветов
выстукивает мрачные миноры:
с надменностью, с ворчанием, со вздором —
и даже на разбой идти готов!

А тучи, всемогуществом грозясь,
огнём сверкают яростно и властно
и, сотрясая воздух громогласно,
растрачивают свой боезапас.

Мелькают стрелы – может, и меня
пронзили бы, не спрячься я под кровлю.
А у самой застыло комом в горле:
какая же покорная Земля!