Владимир Кучерявкин - До Янджоу тысяча ли (сборник)

То облака, то голова набрякнет
И кружится в изменчивых мирах.
То вдруг тевтонец подойдет и что-то брякнет,
На краски глядя, старый вертопрах.

Sehr guter, Freund, schön Kunst, Genosse,
Ich war in Russland, Stalingrad, Odessa…
Смущаясь, сигарету выплюнет, вспорхнёт
И станет вновь в руке растрёпанной газетой.

А птичка всё над головой поёт и пляшет!
Валит толпой угрюмый, недоверчивый народ.
И голова, опять съежжаясь к изголовью,
Вдруг разевает изумлённый рот.

Утро пыльное, пустое.
Солнце бледно сквозь туманы
Смотрит на моих прохожих,
Словно бы вполоборота.

Вот стоим и ждём трамвая.
Там он где-то еле едет,
С Карповки, исполнив лихо
Повороты, пируэты.

Тут же каркает ворона.
Распушила хвост и скачет
По качающейся ветке,
По сучкам на тусклом небе.

И трамвай прекраснодушный,
И угрюмый мой прохожий,
Да и сам я в новой шляпе
Восхищаемся и едем.

Едем-мчимся, взявшись дружно,
Тормозим на перекрёстках,
Лампочкой мигаем, пылко
Изгибая к другу выю.

А потом приедем, встанем,
У метро поставим транспорт
Наш любимый и железный
И выходим, как живые.

Продажи – ноль. Француз чего-сь шукает
И дышит пылью, как толстый паровоз.
Далёкий Невский за решёткою мелькает.
По нём валит толпа, задравши нос.

На злые, непросохшие глаза
Отвсюду деньги лезут, хулиган,
Снуют, снуют по пыльному асфальту,
Заглядывают каждому в карман.

А тот хромой, он бабочка иль мальчик? —
Куртина машет баксою зелёной —
В лучах горячих пропорхал и скрылся…
И просыпаюсь, опять развоплощённый.

С утра до вечера сижу, уткнувшись в книгу.
Подошвой шаркает народ различного пошиба.
И вдруг, как птица чахлая, запрыгал!
И дым табачный, словно в глотке рыба.

Фирмач угрюмый тянет жилы сладко,
То вскочит на картину, то вздохнёт
И по автобусам рассядется с улыбкой…
О нет, клешнёй не помахаю вслед!

В большом кармане, как Вселенной, пусто.
Не радует ни солнце, ни картина.
И грохот отдалённый чудится, и хрусты,
И на страну мне наползает паутина.

Деревья мокрые повисли над домами.
Пришла, кажись, на улицы весна.
И крики по ночам, и чайки снятся,
И полная глядит в окно луна.

Как утром встану – падает планета,
И космос бьётся, стонет и дрожит.
И вот по улице иду, кой-как одетый,
Прохожих сторонясь, очкастый Агасфер.

И грохот ли трамвая, пенье ли вороны,
Слепой вокзал, деревья, словно птицы —
Всё отзывается чуть слышным, странным звоном,
То ль видится, то ль мнится.

Трясётся мир за тряским зеркалом трамвая.
Мелькнёт прохожего испуганная рожа —
И, маленьким крылом едва за душу задевая,
Он исчезает навсегда, не так ли, Боже.

Пылюка страшная. Вот так всегда в апреле:
И снега нет, и листья не раскрылись.
Весна по городу влачится еле-еле.
И взор народный хмур и полон яда.

Стоим. Поехали. Опять стоим. Воняя луком,
Упорно лезет по ступенькам пассажир.
А далеко, отчётливым и ясным звуком
Вороны каркают. Когда ж наступит мир.

Трамвай пылит со мной – который раз.
Старуха гладит пса рукой сухою.
Всё утро хмурая толпа народных масс
Бежит по тротуарам встревоженной рекою.

Кто на работу, кто за хлебом в магазин
Искать своё очередное мыло.
И я в углу сижу, прижавшись и один.
Гляди ж – и верно, всё со мною было:

Река, толпа народа, ломаный трамвай,
Какой-то скрюченный фонарь, разбитая аптека.
Дрожащий на ветру молоденький калека,
И гул вдали, как будто близится Мамай.

Не спрашивай меня, о, друг мой малый,
Куда летит вон та губа, раскрывшись мило.
Куда сквозь холст бегут и пропадают
Живые тени.

Ну, где взять солнце, если тяжесть в пальцах,
И, как листок, трясётся мир в глазу?
Гляди, гляди, опять там тени побежали,
Сквозь хрупкий день пронзая тонкий зуб.

Сумасшедшими птицами горят фонари.
В полумраке куда-то прохожий шагает.
В подворотню шмыгнул и пропал, посмотри —
Лишь душа в темноте проплывает нагая.

Дома громоздятся с потухшим лицом,
Уши наставили, слушают чутко.
Над Невою багровое всплыло яйцо,
В облак чёрный нырнуло, как утка.

Я путешествую улицей, будто во сне.
На скамейку присяду – Селена появится снова
И осядет легко на колени ко мне,
Как весенняя бабочка или корова.

И не страшно, когда под ресницами ходит планета
И шевелится тонкий и светлый под пальцем живот,
И сверкают меж пальцами сполохи чистого света,
И смеётся по космосу влажный и радостный рот.

Квартира крыльями с восторгом замахала:
По ней проехался приветливый Саддам.
С лицом всеобщего любимца и нахала
Отплясывает, как гиппопотам.

А дальше всё. Глухие коридоры,
Сортир поёт, как утренний петух.
Правительство на кухне отдыхает,
Свободой дышит, но взор уже потух.

На чердаке раскрыли рот зубастый мыши
И, сняв очки, заглядывают в душу.
И облак грязный мне в форточку задышит —
И скалится, как будто хочет скушать.

Грустно сидеть среди ночи, газетой шуршать,
как в Китае.
Стены гуляют, месяц рождается, скоро бежать.
Трезвые буквы дрожат, рассуждают: страна, мол, святая,
Будто бы сами они не бандиты, едрёна в кровать.

Сколько ж ночей уже, ноги задрав, отдыхаю.
Что ли напиться? Или статью покурить?
Ночью мяучит душа, словно нежная птица на крыше.
Долго ль ещё по вселенной вместе кружить?

То день болтался за спиной, то ночь повесилась в окошке.
То ветер дул, то магазин бежал толпой.
Ты зубы скалила, он прыгал дивной мошкой,
Я всей квартирою ушёл в запой.

Оно, конечно, весело, когда кричат с экрана,
Друг друга палками гоняя под столами.
Но всё ж саднит в стране и разъедает рану,
И небо, кажется, увы, уже не с нами.