Андрей Селунский - Песни ушедшего времени

шкура Пегаса,

а на стене – голова.

Ляжет ли слово

там где укажут,

или сгорит со стыда?

Пленники все мы

этой дилеммы,

и не уйти от суда.

Слоги покорны.

Строфы убоги.

В нашем краю торжество.

В собственном замке

в масле и в рамке

гордо висит Де Рево.

Чтобы подсолнечный мир не зачах

и не скатился в подлунный,

циники тащат его на плечах -

грязный, больной, непридуманный.

Чтобы в своих он соплях не утоп

под фейерверк папарацци,

циники спрятали в цинковый гроб

мощи своей экзальтации.

А я не циник, и это не лечится.

Я верю в чудо и человечество.

Роняю злые шутки порой,

но лишь по праздникам и по одной.

Нет я не циник, да мне и не хочется

искать опору на дне одиночества,

а не в компании верных пассий -

иллюзий моих и фантазий.

Чтобы в подлунном хранилище грез

не завелись паразиты,

циники колют шипами от роз

розовощеких пиитов.

От перегрузок немеет душа.

Рыцари стражи иммунной

ловко пинают запущенный шар -

грязный, больной, непридуманный.

Черный квадрат -

черный с боков,

черный с изнанки -

сам виноват,

что он таков -

черное "нет" в рамке.

Этому "нет"

нужен свет -

кто иначе увидит,

как на износ

белый холст

дергают за нити?

Красный фонарь -

зов маяка

в тайны корсета.

С отблеском фар

глаз мотылька

перед концом света.

Сладкое “да”

никогда

не обходится даром.

В сумерки врос

белый холст

на столбе фонарном.

Черной кошке делать нечего

в темной комнате без дверей.

Но настойчиво и доверчиво

мы ее, от нее, за ней.

Храма квадрат.

Купол на нем -

как на иголках.

С неба грозят

страшным судом,

но до суда – долго.

Хлеб и вино

это "но"

костью в горло веселью.

Красный погост.

Белый холст

под ноги метелью.

Красный петух

роет золу,

искры на лапах.

Тысячи рук

в темном углу

ловят кошачий запах.

И не беда что не “да”

вышивают на черном -

грязи покров от следов

на холсте покорном.

В этих недрах -

залежи виагры.

Кто был ничем,

тот встанет колом.

Танцуют все,

кому не хватит пары

будет евнухом

участковым.

За той горой

гадают на Писании,

Апокалипсис

положив на сердце…

Наш пофигизм

плюс питание

минус рассудок

равно эрекция.

За той рекой

сто лет одиночества,

импотенции,

работы на лекарства…

У нас богатство и есть

достоинство,

и скрыться некуда

от богатства.

Что ж вас барышни

окунуло в краску?

Круче бедра и плечи,

полнее грудь!

Яйца перекрашиваем

каждую пасху -

пора уже и вылупиться

чему-нибудь.

В этом лучшем из миров,

мире слез и чистогана,

нам завещано беречь

ваше счастье и покой.

Мы сидим вокруг костра,

на костре горит Джордано,

с неба падает мессия,

пролетая неопознанной звездой.

Ветер, свежий ветер…

Мы его поймали в сети,

завязали узлом,

обваляли в пыли,

порубили на куски,

повертели над огнем,

укусили, осмеяли, затоптали

на заветном круге своем.

Наша плоская земля,

не прогнутая веками,

не боится мудрецов,

правдолюбов и шутов.

Мы сидим на трех китах,

шевелящих плавниками,

отгоняющих тревоги

от холодных, неприступных берегов.

Наверху зажжен фитиль

вавилонской нашей башни.

Поднимается рука,

разминающая плеть.

Только панцирь голубой,

только купол черепаший

между нами и свободой

обольщаться, возноситься и гореть.

Детство прыгало по лестнице, по лестнице.

Смех до коликов, и слезы от души.

Кто умнее говорили – перебесится,

кто наивней говорили – не спеши.

Разлученные с друзьями и подругами,

оставляли все, что было, за бортом.

Ах, какими же мы прежде были глупыми!

Ох, какими стали глупыми потом!

На ступенях, что от времени стираются,

под гитару пели каждый о своем.

Кто наивней – все о том, что не сбывается,

кто умнее – понемногу ни о чем.

Под ногами – пацаны амуры с луками,

настороженные уши за столом.

Ах, какими же мы прежде были глупыми!

Ох, какими стали глупыми потом!

В никотиновом дыму на старой лестнице

смех и слезы мы сумели пережить.

Кто наивней говорили – все изменится,

кто умнее – перестали говорить.

Упоенные успехами раздутыми,

не пытаемся и думать о другом.

Ах, какими же мы прежде были глупыми!

Ох, какими стали глупыми потом!

Вечер тает.

Ветер стягивает с черного

рояля голубое покрывало.

Заиграла

за некошеными мыслями

несмелая ночная серенада.

И не надо

Полусловом, полужестом

эти мысли обрывать на полувзгляде -

бога ради,

расстояние останется

все тем же монументом расстояньям

между нами,

между прочими, такими же

непрочными созданьями эпохи.

Наши вдохи

вторят выдохам забытых

и непонятых другими одиночек.

Пара строчек,

уносимых в путь далекий

по линейкам ученической дороги,

мы, в итоге,

недостаточно знакомы

с этим вечно недоученным предметом.

Скоро лето -

значит время торопиться,

раскрываться расцветать и доверяться,

в плавном танце

только кончиками пальцев

узнавая о движении партнера.

Лето скоро

обожжет и образумит,

монотонный день растянет до предела.

В чем же дело?

Разве ночь, она для сна,

а не для тонкого вина прикосновений?

Наши тени

так отчетливо раздельны,

так раздельно наше ровное дыханье.

Сожаленье,

это горькое лекарство,

принимаемое только с опозданьем.

Я буду здесь,

когда весь

мир

станет тебе не понятен.

Из пятен,

казалось, заживших ран

он будет дробиться на части

вне власти

твоих представлений,

но, к счастью,

ты вспомнишь,

что есть

здесь

я.

И я буду пока

твоя рука

не узнает, как

едва ощутимо дрожат века

за тонкими веками темного серебра,

как обжигает ладонь льдом,

там, где по золоту серебром

слово хвостом

заметает остатки сна,

или сон

с трудом

проникает в механику слова.

Все будет так -

знак

скрипично-малиновый на губах,

новый такт,

нотный стан

изогнется

в еле заметной улыбке.

Фрак распахнется.

Смычковый удар.

Чар

никаких,

просто кто-то проснется.

В том

быть не может ошибки,

ведь ошибемся вдвоем.

Эхинацея,

распущенная иностранка,

ромашкой прикинулась,

перекрашенной в панка.

На ней, красотке,

для глаз липучке,