Денис Анзигитов - Перевал. Сборник стихов

Лачуги, торговцы, арбы, суета,
Распутные девки, ослы, кочета,
Базар, переулок, источник иссох,
У дома напротив сидел скоморох.
Взглянул, улыбнулся и словно узнал:
«Зайди, старче, в саклю, давно тебя ждал,
Всегда рад я гостю, далёко ль идёшь?» —
Спросил он, откинув дверную ветошь.

«Господь милосерден и славен Господь,
Зайди укрепить одряхлевшую плоть.»
Старик подкрепился, прибавило сил,
Глаза загорелись, и столпник спросил:
– Скажи, человече, чем здесь ты живёшь?
– Ступай на базар, там ответ ты найдёшь.
– Но как же ты можешь, ведь это же грех!
Знай, Богу молитвы, Лукавому смех.

– А что же мне делать? Я нищ и убог,
Из обуви только дырявый сапог,
Людей развлекаю, и тем я живу,
И кажется сплю, но тот сон наяву…
Они замолчали. Поставив смычок,
Запел свою песню защельный сверчок.
Шут улыбнулся, вздохнул и тот час
Начал нехитрый, печальный рассказ:

«Отца своего не дано было знать,
Я мальчиком был – умерла моя мать;
Просил подаянье, стучась в каждый дом,
На дудке играя, – так стал я шутом.
И всё ничего, и моё ремесло
Меня, как теченье, по жизни несло,
Пока как-то ночью – совсем уж лёг спать —
Меня не призвали гетер развлекать.

Пришёл я. Вельможи, куда ни взгляни,
Чадят и мерцают на стенах огни,
И все уже пьяны. Со мной был мой пёс,
Они стали дуть и плевать ему в нос!
Ну что ж, я привычный, и пёс также мой
Совсем не ворчал, только тряс головой.
Они хохотали, я их развлекал
Всю ночь, а под утро в бессилье упал.

Они закричали: ну что ж ты, вставай,
Давай, весели нас, давай же, давай!
Потом кто-то кинул пригоршню монет,
Другой посмотрел и сощурился: нет,
Платить я способен не так, как иной,
И кинул мне в ноги дукат золотой.

Что тут началось, ты представить не мог!
Деньгами набили дырявый сапог.
У них денег много, им всё нипочём,
В тот день я вернулся домой богачом!
Припрятал я злато и лёг почивать,
Мечтая, как стану теперь поживать,
Как дом я куплю за стеною, на рву,
С постылой стезёй наконец-то порву…

Счастливым тогда не судьба была стать,
Коль можешь ты взять, то умей и отдать.
Чем чаша тучней и полней на весах,
Тем больший в душе поселяется страх.
Я стал опасаться за свой капитал,
Везде мне мерещился злобный вандал,
Проверил на прочность дверной я засов,
Всё деньги большие, нет горше оков!

С тех пор позабыл про покой и про сон —
Суров, беспощаден великий Мамон.
Гонимая страхом, жизнь кинулась вскачь,
Вот тут и услышал за стенкой я плач.
Я вышел. Над городом вечер потух,
Запел и осёкся соседский петух.
Я постоял, пригляделся впотьмах
И разглядел, вскоре, деву в слезах.

Шатаясь от горя, рыдала навзрыд,
Как будто гетера, обретшая стыд.
– О чём же ты плачешь, в ночи и одна?
– Мой брат продан в рабство, – сказала она.
Я, отче, не стану тебя утруждать
Историей девы, но должен ты знать:
Услышав рассказ, ни минуты не ждал,
Достал своё злато и всё ей отдал…

Не знаю, как смог до утра дотянуть, —
Тяжёлые мысли мешали заснуть.
Разбитым я выполз под солнечный луч,
Я снова был нищий, как небо без туч.
Но деве помог я беду отвести,
Сподобил Господь её вновь обрести:
В устах, ещё детских, улыбка цвела,
Счастливая за руку брата вела.

На грудь мою пала и стала рыдать,
Слова благодарности силясь сказать;
Я обнял её и лишь только сказал:
Господь милосерден – и сам зарыдал.
И так легко на сердце сделалось вдруг,
И небо, и солнце, и город вокруг,
И люди счастливо глядели на нас
И плакали с нами. Вот весь мой рассказ.»

Как громом сражённый, сидел наш старик:
В смятенье душа, в горле давится крик.
Он встал, пошатнулся, споткнулся о стол,
В дверях поклонился и молча ушёл.
Вернулся отшельник в пустыню свою,
Увидел свой камень у скал, на краю.
Но жизнь не способна прервать свой полёт:
На камне в гнезде воронёнок живёт.

Господь вразумляет, и понял старик —
Пока не иссяк ещё жизни родник.
Тот шёпот, что звал его в грешный Дамаск,
Не дьявольский вовсе, но ангельский глас.
Спустился отшельник в тенистую падь
И бедным крестьянам он стал помогать.
Ночами ложился на дымчатый мох,
Во сне улыбался ему скоморох.

Без малого минуло тысячу лет,
С тех пор, как отшельник нарушил обет,
Но память о том и поныне живёт,
Младым в назиданье легенда идёт.
И часто бывает вечерней порой,
Их видят вдвоём, в облаках, за горой,
А мы, созерцая небесную синь,
О том будем помнить вовеки. Аминь!

И жил человек, и был праведен он,
Травинка в пустыне обмана.
Спасителя мира всё ждал Симеон
На паперти древнего храма.

Старик седовласый – пора уж во гроб,
Но явлено было знаменье:
То Господа воля – дождался он чтоб
Несущего свет избавленья.

А лет ему было давно больше ста,
Когда подошло время оно,
И вот уже вносят младенца Христа
На сретенье в храм, Симеону.

Исполнена воля, сосуд жизни пуст,
Поставлен на камни порога,
И льются слова потихоньку из уст
Смиренно, возвышенно, строго:

«Отпущаеши ныне раба Твоего,
Владыко, глаголу внимая,
Да с миром изыду из мира сего,
Пред Очи главу преклоняя.

Яко видеста очи спасенье Твое
И славу покорных языков,
И се аз смиренно свое житие
К Стопам полагаю Великим.»

Окончен обряд, Иисус унесён,
Искупят мир крестные раны;
И тихо уходит старик Симеон
С паперти древнего храма.

Когда ещё были преданья стары,
В имении жили три скучных сестры.
Ища, чем заняться, развеять тоску,
Хотели все трое уехать в Москву.

У Иры, у младшенькой, кроткий был нрав,
Работать хотелось, пошла в телеграф.
Но скучно, опять же поэзии нет,
В Москву надо ехать, просился ответ.

Средняя, Маша, при муже жила,
Но юность, однако, уже отцвела,
Общались нехитро: chez nous, да chez vous,*
В общем, всё то же – в Москву, мол, в Москву.

Отец умер в мае, на пятое в ночь,
Всех больше скорбит Ольга, старшая дочь.
Как дальше-то жить? Тут идеи есть две —
Именье продать и работать в Москве.

Но годы идут, воз по-прежнему там
И полон тоскливых, скучающих дам.
Московский мираж всё мерцает вдали —
В Москву надо ехать, Москва – пуп земли!

Хозяин именья, Прозоров, их брат
И сам такой жизни не слишком был рад.
И чтобы быть в курсе последних вестей,
Поместье всегда было полно гостей.