Алексей Аистовъ - Дежавю (сборник)

Бросается хмельная лодка
в смертельный поцелуй волны…
И боль ангины словом в глотке —
со вкусом ангельской слюны…

лучше под утро
вернуться назад
в тень Петербурга —
глухой Ленинград.

где в недосыпе
густою волной
запах насытит
сермягой ржаной

круглого хлеба,
что грузят с машин
вглубь полусвета
от хлебных витрин…

добрый трудяга
узнает меня, —
хлеб, без напряга,
в мои времена

бросит: покушай…
попробуй, какой,
лучше – не лучше,
но, точно, другой.

бросит сквозь Лета,
что грузит с машин
в прошлое лето
из нынешних зим.

в лучшее утро,
как взглянешь назад
в тень Петербурга,
где спит Ленинград…

В этот пятый маршрут на Васильевский,
/что пройдёт над свинцовостью слизистой
в магнетизм
меж двумя Нилу подданных/,
как листок календарный оторванный,
я сажусь,
вопреки невозможному…
И трамвайный посредник из прошлого,
повезет, повезёт, отвезёт на конечную,
если только, конечно, не сплю…

Я знаю, где-то бродит сумасшедший
по Питеру, упрятавшись в толпе.
Горящий взгляд из «…повестей» сошедший
прохожим плавит думы в голове.

Растерянные, раненные люди
бегут от взгляда в сумраки страстей:
в проспекты, в переулки сирых судеб,
в столетний омут питерских дождей…
Я знаю, голод здесь и не кончался,
и людоед ждёт в проходном дворе,
где пульса страх всё громче час от часа,
как метроном в том лютом январе…

Блестящий город! Город мой убийца,
не утолить стихами невский бред.
Пусть сбудется, чему должно случится,
в гранит пространства вслаивая след.

Шагов осколки в арочных воротах
звучат, как смута, – времени излом.
Замедлю шаг и я пред поворотом,
пред неизбежностью за тем углом.

Я знаю, где-то бродит сумасшедший…

За закрытым навечно окошком —
Подоконника сумрачный мир,
где в цветах позабытая кошка
лижет времени кислый пломбир.
Засолил Петербург бесконечность
в окнах-паузах серой стены,
где сознание вдоль-поперечно
перемирия жаждет войны.

Но сдвигаются камни утробы
вислой улицы в рвотную глушь,
где мелькают в прицеле особы,
что стреляют глазами без-душ —
но сквозь створ из бойницы столетий
проникают проклятия в нас,
под ногтями в дыму междометий
множась в холод безличия масс.

Схоронюсь в лазарете Коломны
на безветренной той стороне,
где не слышны за стеклами стоны,
где безвременье с кошкой в окне…

Сквозь годы тянется твоя рука?
в тот ленинградский каменный колодец,
и как тогда возносят два крыла
на Невский в Витебск, иль куда-то вроде…

Забыты крылья там на чердаке,
где ближе был и к ангелам, и к Богу,
там память в петербургском бардаке
провисла вверх с Шагалом на свободу…

Где ж та любовь, и ветер в голове,
что кружит блажь в пересеченье улиц,
чтобы спрягалась по углам во все —
возможные местоименья дури…

По теням крыш куда-то прошагал
за окнами Шагал – наивный гений.
И я слетал сегодня на вокзал,
чтоб взять билет
до юных тех мгновений.

Старик сидел на Невском в переходе,
в ногах табличка: «я слепой – молю…»
монеты две лежали в шляпе, вроде, —
не удивишь холодную толпу…

Поэт небритый брёл в толпе без цели,
(где цель весной у ветреной души?),
и вдруг старик… сомненья одолели:
«коль денег нет, – хоть слово напиши…»

И написал чего-то там, вдогонку
старик грозил… Поэта след пропал,
но звук знакомый сбил слепого с толку, —
звенел в круг шляпы брошенный металл…

Так день прошёл. Слепой наш настоящий —
в дурмане счастья… всё-таки спросил
коллегу (тоже тот ещё пропащий,
дурил народ, а после жутко пил):

«прочти записку… в буквах что за сила?…»
Тот взял листок, поднёс его к лицу
и прочитал: «ВЕСНА ДЛЯ ВАС ЯВИЛАСЬ!
А Я СЛЕПОЙ. НЕ ВИЖУ Я ВЕСНУ».

…Весна и вправду людям всё сказала,
весной и вправду с л о в у благодать,
поэт весной, как Моисей сначала,
учить толпу способен сострадать.

Я учился на Мойке в пространствах Капеллы,
в ветрах, дувших с Дворцовой на Пушкинский дом.
Проходными дворами утрами летели
в заводь звучную стаи мальчишек гуртом.

Вертикальные гаммы, усталые связки,
ощущенье нуля в обертонном строю.
Эти звуки-конфетки, как сладкие сказки,
сочиняли причастность к муз ы ке мою.

Эти старые ноты в прямых Ленинграда
струнах улиц, бренчащих под дробью дождей,
созревали во мне, как цветы из рассады,
в неподъёмный букет вдохновенных идей,

где, безумствуя, юность плоды раскидала
на промёрзшие годы трудов и бытья……
И сегодня я мнусь (как школяр подле зала,
опоздав на распев…)
у оград Бенуа…

Петербуржец, бредущий устало,
сквозь очки росчерк улиц дрожит,
в проржавевшее всуе забрало
ночь нацеживает миражи.

Час Быка. Отмороженный ветер
переулками влагу, как лёд,
распыляет с Невы. Он в ответе
здесь за всё, что, склоняясь, растёт.

Зов реки, как моё безрассудство,
волн свинец обратит в облака,
что куда-то спешат, но сойдутся
в невской бездне, где стынут века.

Отойди, и потом всё сначала,
иль в конец, или вдоль, поперек,
всё равно, над тобой покрывало
кто-то чуткой рукой приберёт.

Улиц контуры слишком прямые,
чтобы ложное смог обойти
хитрый разум, – порой обходные
к общей истине сводят пути.

Свет в окне. Как наивное счастье,
там прабабушкин фикус живёт.
Город сумрака в лапах ненастья
верит в сентиментальное всё.

И осталось мне тоже поверить,
всё как есть до конца полюбить,
остальное – безбожная ересь,
что клюют по утрам воробьи.

Эти путы-прогулки у края,
где нисходят с небес этажи,
одиночества гордость смиряют
с неизбежностью попросту жить…

Мальчики пели в церковном хоре.
К вере причастность ловя во вторе
эха под сводом, в мерцанье свечек.
День растворялся в тревожный вечер.