Елена Устиновская - Камертон. Стихи

Боль – не догонит. Уйду – в сон.
Время – не тронет. Я вне времён.
Страх – не поймает. Душа – моя.
Дань не взимают с таких, как я.

И день, и ночь – прислушиваться к звуку,
и всё равно его не уберечь.
Чужую заблудившуюся руку
снимая с плеч,

быть непохожей, молчаливой, тонкой,
курить, вполголоса роняя «нет», —
присутствовать. И вслушиваться только
в тот дивный бред,

которым ночи полны до предела.
А дни – как акварельные штрихи,
как бабочки: пестры, легки, несмелы,
и как стихи, —

лишь начаты – и вот уже разлука,
и ночь диктует странные слова…
Так, трепетно прислушиваясь к звукам,
живёт трава;

так дерево ладони тянет к небу,
неистово, почти лишаясь чувств;
и вслушивается в ночную негу
жасмина куст…

И я – трава, я – дерево, я – стебель,
я слушаю, я только слышу, но —
в какую же немыслимую степень
возведено

моё молчанье! Не слезой – стихами
прольётся ли?.. Останется – ничем?..
Кто тайну мог бы выразить словами?
Лишь тот, кто нем.

Ни ласки, ни любви, ни снов, ни хлеба, —
не нужно ничего в тот редкий час —
тот час, когда мы можем слышать небо,
и небо – нас;

тот час, когда придут слова живые —
сберечь, не растерять их, сохранить,
собрать в ладонь, как капли дождевые,
и не пролить, —

так день и ночь. Привычно и волшебно
всю несказанность принимая в дар,
быть пленницей немой немого неба —
во власти чар.

Отвезу мою тоску к морю.
Поброжу с ней по песку вволю.
Покажу ей над волной – чайку,
побросаемся цветной галькой.

Отогреем на песке спины,
пропитаемся морской солью,
и забудем с нею все зимы,
даже ту, что вся была – болью.

Будет целовать прибой пятки
в летнем мареве дневном жарком.
Поиграю я с тоской в прятки,
а потом и отпущу – к чайкам.

Станет яркий сарафан – блёклым.
Солнце волосы в вино выжжет.
Стану на морских ветрах – лёгкой,
и останется одно – выжить.

В каких-то тёмных пещерах таилась,
каким-то тёмным богам молилась,
на мысли гнетущие, тёмные злилась…
И вот – проснулась! И вот – явилась!

Из пепла, из крови и боли – вышла,
без света, надежды и воли – выжила,
тёмная, грешная, бесконечная,
чистая, прежняя, человечная —
Душа!

Где-то больше нет меня,
где-то – умерла.
Изо льда и из огня —
я такой была.

Из предутренней тоски
(зимняя метель),
из тепла твоей руки
(смятая постель),

из стихов (своих, чужих —
всех не перечесть),
из таинственных ночных
снов (такие есть!),

из бессонниц и тревог,
тех, что душу жгут,
из непройденных дорог,
что к тебе ведут,

и из тех, что в никуда,
и из тех, что – вспять,
даже тех, что навсегда
отучили спать…

Ночью ветер завывал,
пёс – у будки выл.
Кто глаза мне закрывал,
кто похоронил?

Свечку тонкую зажгла —
грустно и легко.
Я сегодня умерла
где-то далеко.

Я заводная кукла. Я – выдумка, я – ложь.
Захочешь – бросишь на пол, захочешь – заведёшь,
и я шагну с улыбкой, и повторю слова —
я выдумка, ошибка. Я без тебя – мертва.

Невольница, рабыня тепла твоей руки,
пластмассовая кукла, стеклянные зрачки.
Зависимо всецело лишь от твоих ключей
моё земное тело. А что с душой моей?

Тебе она некстати – не нужно, ни к чему.
Тебе милее кукла. С ней проще – потому,
что жить она не смеет, пока не заведёшь.
Не может, не умеет – пластмассовая ложь.

Не сплю и не мечтаю, не верю, не люблю.
Покой не нарушаю, не плачу, не молю.
Стеклянными глазами в глаза твои гляжу,
и что же будет с нами – ума не приложу.

Отдай мне, зима, своё белое платье.
По росту мне будет оно.
Тебе за него подарю целых пять я.
Мне так захотелось давно.

Как птица крылами, взмахну рукавами —
и станет заснеженным сад.
А после тяжёлым взметну я подолом —
и вьюги, и вьюги летят!

Потом закружусь, затанцую, заплачу,
как будто смертельно больна…
Скажи мне, зима, где ты прячешь, где прячешь
покой белоснежного сна?

Не надо мне платья, не надо мне слова,
которым спасалась, жила…
Тебе подарю. Берегла для другого,
но ты мне подругой была.

Я сама себя спасу.
За три моря унесу,
за три солнца, три звезды.
Смоет дождь мои следы.

Украду у злой тоски,
что стоптала башмаки —
всё за мной, да по пятам.
Я себя ей не отдам.

Уворую, унесу.
Схороню в густом лесу
под зелёною сосной,
чтоб хранила мой покой.

Я от лиха, от беды
так запутаю следы,
что забуду и сама,
где теперь моя тюрьма,

где душа моя молчит,
не поёт и не кричит,
так я спрятала её.
Горе-горюшко моё…

Слово горькое – «потеряна».
Словно намертво приклеено,
словно нитками пришитое,
неживое, неизжитое.

Мне ли плакать, богу кланяться,
мне ли до смерти не каяться?
И моя ль душа печалится,
не живёт, а только мается?

Я потеряна, растеряна,
словно надвое разделена.
Сколько мне любви доверено —
столько ж горечи отмерено.

Кто придумал слово горькое?
Как по горлу – чёрствой коркою,
как в висок – тяжёлым молотом,
как в лицо – студёным холодом.

Острыми стёклами слов резал вслепую.
Душу руками закрыла – не помогло.
Кто же подарит теперь душу другую?
Вот и спасаю, и вынимаю стекло.

Горько ли, больно ли мне? Я и не знаю.
Стёклышки-стёкла, льдинки холодные слов.
Может быть, после. Сейчас – не понимаю:
разве бывает такая злая любовь?

И шёпот, как молитва, с губ
слетает, непослушен.
А ты не нежен и не груб —
ты просто равнодушен.