Наталья Голышкина - Макет вселенной. Стихи

проживаешь жизнь, прогоняешь сон
а потом глядишь – а в руке песок
и всего-то счастья, что легок шаг
и всего-то горя, что сам – дурак.

мальчики вырастают, женятся, обзаводятся детьми
газетой к утреннему кофе, костюмом, дорогими часами,
машиной, квартирой, обязанностью заехать к маме,
быть на работе не позже чем к десяти
и ты понимаешь что вот он был только что, а потом исчез
весь, без остатка, а земля совершает свои обороты
ты рыдаешь в подушку, пытаешься отвоевать хоть что-то,
пока не вспомнишь однажды, что отлично умеешь обходиться без

идешь по городу закатному,
маршрут привычен и увечен,
и фонари сорокаваттные,
и снег подсвечен
едва-едва. и еле движется
вода тяжелая и ртутная.
а стрелка – часовая бывшая —
теперь минутная.

Героиня с бледным лицом курит, сидя на подоконнике.
Герой потерял бумажник и едет домой на трамвае.
Его пожалеет кондуктор, у нее на комоде фарфоровые слоники.
Потом герой окажется отцом ее ребенка, но об этом не узнает.
И все было бы так просто, если бы не было еще проще.
Герой и героиня встретятся, но он полюбит не ее, а другую.
Или встретятся и поженятся, а потом он застрелится ночью.
Или просто будут всю жизнь думать, что второго не существует.
Все пройдет, и даже ноябрь. Все станут старше, умнее, злее.
Вода будет лежать спиной на илистом дне и смотреть в небо – по-детски
широко раскрытыми серыми глазами, как только она умеет.
Вот, собственно, и конец истории. Убийца – дворецкий.

Сон случится не сразу, ближе к утру.
Дворник сметет звезду в холщовый мешок.
Лопнет фонарь, расплескав избыточный ток.
Встань с холодного камня, не стой на ветру,
Выпрями спину, давай, застегни пальто.
Это легко, только кажется, что никак.
Страх разобьется о придорожный знак,
честное слово. А нежность придет потом.

Теплый ветер уснул. Не буди его. Пусть отоспится.
Убери колокольчик, возьми свой мешок и вперед.
Воздух пахнет дорогой, дождем, коньяком и корицей,
мокрой пылью и чем-то еще – черт его разберет.

Солнце вытащит из лесу длинные рыжие космы
и расслабленно ляжет в траву и в оконный проем.
Над домами неслышно для всех начинается космос.
Это значит, что мы никогда, никогда не умрем.

И так спокойно и легко,
как будто выбито окно
и ветер вынес всё из дома

и пахнет свежестью дождя
и нет меня, и нет тебя,
и нет знакомых

и можно вдаль, и можно вдоль
и можно всё делить на ноль
неоднократно

и развернуться и уйти
и, передумав по пути,
прийти обратно.

Буду стирать, гладить, готовиться к поездке,
мыть полы в спальне, вытирать пыль в детской,
слать смс подруге, гуляющей по Парижу,
зайду в кладовку за чемоданом, ударюсь локтем о лыжи,
потру ушибленное место и, скорее всего, не заплачу,
в самолете буду читать Славу Сэ или Терри Пратчета.
У меня все хорошо, гораздо лучше, чем у многих прочих.
У меня есть дом, я все еще умею спать ночью.
И еще есть секрет, я его нашепчу в ямку, зарою и сверху посею траву:
сердце мое не бьется и я только делаю вид, что живу.

Руку подставь к груди – сердце бухнется
прямо на ладонь, уляжется мягкими часами Дали,
теплое, почти непротивное, хотя вполне могло бы и
оказаться гаже полуощипанной курицы
или мокрицы, ползущей по мытому ванному дну,
манной каши с комками. Ложку, еще одну,
за маму, за папу,
за бешеную собаку,
за белого кролика,
за шарики и ролики,
вырастешь выше
крыши.

Идешь по битому стеклу,
а воздух тонок и упруг,
и кто-то скажет на углу
«Напился, друг».

И неприметный постовой
в прозрачной будке наверху
махнет нечаянно рукой
и мир – в труху.

А ты, нелеп и одинок,
продолжишь путь по пустоте,
пока не рвется волосок —
из никуда в нигде.

Заведу пластинку, повешу на крюк пальто.
Пьеса кончена. Что ж, значит, надо писать другую,