Осип Мандельштам - Стихи 1930 — 1937

Средиземная ласточка щурится,

Вязнет чумный Египта песок.

4

Аравийское месиво, крошево,

Свет размолотых в луч скоростей,

И своими косыми подошвами

Луч стоит на сетчатке моей.

Миллионы убитых задешево

Притоптали тропу в пустоте, —

Доброй ночи! всего им хорошего

От лица земляных крепостей!

Неподкупное небо окопное —

Небо крупных оптовых смертей, —

За тобой, от тебя, целокупное,

Я губами несусь в темноте —

За воронки, за насыпи, осыпи,

По которым он медлил и мглил:

Развороченных — пасмурный, оспенный

И приниженный — гений могил.

5

Хорошо умирает пехота,

И поет хорошо хор ночной

Над улыбкой приплюснутой Швейка,

И над птичьим копьем Дон-Кихота,

И над рыцарской птичьей плюсной.

И дружит с человеком калека —

Им обоим найдется работа,

И стучит по околицам века

Костылей деревянных семейка, —

Эй, товарищество, шар земной!

6

Для того ль должен череп развиться

Во весь лоб — от виска до виска, —

Чтоб в его дорогие глазницы

Не могли не вливаться войска?

Развивается череп от жизни

Во весь лоб — от виска до виска, —

Чистотой своих швов он дразнит себя,

Понимающим куполом яснится,

Мыслью пенится, сам себе снится, —

Чаша чаш и отчизна отчизне,

Звездным рубчиком шитый чепец,

Чепчик счастья — Шекспира отец…

7

Ясность ясеневая и зоркость яворовая

Чуть-чуть красная мчится в свой дом,

Словно обмороками затоваривая

Оба неба с их тусклым огнем.

Нам союзно лишь то, что избыточно,

Впереди не провал, а промер,

И бороться за воздух прожиточный —

Это слава другим не в пример.

Для того ль заготовлена тара

Обаянья в пространстве пустом,

Чтобы белые звезды обратно

Чуть-чуть красные мчались в свой дом?

И сознанье свое заговаривая

Полуобморочным бытием,

Я ль без выбора пью это варево,

Свою голову ем под огнем?

Чуешь, мачеха звездного табора —

Ночь, что будет сейчас и потом?

8

Наливаются кровью аорты,

И звучит по рядам шепотком:

— Я рожден в девяносто четвертом,

Я рожден в девяносто втором… —

И, в кулак зажимая истертый

Год рожденья — с гурьбой и гуртом,

Я шепчу обескровленным ртом:

— Я рожден в ночь с второго на третье

Января в девяносто одном

Ненадежном году — и столетья

Окружают меня огнем.

Февраль — март 1937. Воронеж

Я прошу, как жалости и милости,

Франция, твоей земли и жимолости,

Правды горлинок твоих и кривды карликовых

Виноградарей в их разгородках марлевых.

В легком декабре твой воздух стриженый

Индевеет — денежный, обиженный…

Но фиалка и в тюрьме: с ума сойти в безбрежности!

Свищет песенка — насмешница, небрежница, —

Где бурлила, королей смывая,

Улица июльская кривая…

А теперь в Париже, в Шартре, в Арле

Государит добрый Чаплин Чарли —

В океанском котелке с рассеянною точностью

На шарнирах он куражится с цветочницей…

Там, где с розой на груди, в двухбашенной испарине

Паутины каменеет шаль,

Жаль, что карусель воздушно-благодарная

Оборачивается, городом дыша, —

Наклони свою шею, безбожница

С золотыми глазами козы,

И кривыми картавыми ножницами

Купы скаредных роз раздразни.

3–7 марта 1937. Воронеж

Я видел озеро, стоящее отвесно, —

С разрезанною розой в колесе

Играли рыбы, дом построив пресный.

Лиса и лев боролись в челноке.

Глазели внутрь трех лающих порталов

Недуги — недруги других невскрытых дуг.

Фиалковый пролет газель перебежала,

И башнями скала вздохнула вдруг, —

И, влагой напоен, восстал песчаник честный,

И средь ремесленного города-сверчка

Мальчишка-океан встает из речки пресной

И чашками воды швыряет в облака.

4–7 марта 1937. Воронеж

На доске малиновой, червонной,

На кону горы крутопоклонной, —

Втридорога снегом занесенной,

Высоко занесся санный, сонный

Полу- город, полу- берег конный,

В сбрую красных углей запряженный,

Желтою мастикой утепленный

И перегоревший в сахар жженный.

Не ищи в нем зимних масел рая,

Конькобежного фламандского уклона,

Не раскаркается здесь веселая, кривая,

Карличья в ушастых шапках стая, —

И, меня сравненьем не смущая,

Срежь рисунок мой, в дорогу дальнюю влюбленный,

Как сухую, но живую лапу клена

Дым уносит, на ходулях убегая…

6 марта 1937. Воронеж

Я скажу это начерно, шопотом,

Потому что еще не пора:

Достигается потом и опытом

Безотчетного неба игра.

И под временным небом чистилища

Забываем мы часто о том,

Что счастливое небохранилище —

Раздвижной и прижизненный дом.

9 марта 1937. Воронеж

Небо вечери в стену влюбилось, —

Все изранено светом рубцов —

Провалилось в нее, осветилось,

Превратилось в тринадцать голов.

Вот оно — мое небо ночное,

Пред которым как мальчик стою:

Холодеет спина, очи ноют.

Стенобитную твердь я ловлю —

И под каждым ударом тарана

Осыпаются звезды без глав:

Той же вечери новые раны —

Неоконченной росписи мгла…

9 марта 1937. Воронеж

Заблудился я в небе — что делать?

Тот, кому оно близко, — ответь!

Легче было вам, Дантовых девять

Атлетических дисков, звенеть.

Не разнять меня с жизнью: ей снится

Убивать и сейчас же ласкать,

Чтобы в уши, глаза и глазницы

Флорентийская била тоска.

Не кладите же мне, не кладите

Остроласковый лавр на виски,

Лучше сердце мое расколите

Вы на синего звона куски…

И когда я усну, отслуживши,

Всех живущих прижизненный друг,

Чтоб раздался и шире и выше —

Отклик неба во всю мою грудь.

9 — 19 марта 1937. Воронеж

«Заблудился я в небе — что делать…» [Вариант]

Заблудился я в небе — что делать?

Тот, кому оно близко, — ответь!

Легче было вам, Дантовых девять

Атлетических дисков, звенеть,

Задыхаться, чернеть, голубеть.

Если ты не вчерашний, не зряшный, —

Ты, который стоишь надо мной,

Если ты виночерпий и чашник —

Дай мне силу без пены пустой

Выпить здравье кружащейся башни —

Рукопашной лазури шальной.

Голубятни, черноты, скворешни,

Самых синих тонов образцы, —

Лед вчерашний, лед выше! — лед вешний,

Облака, обаянья борцы, —

Тише: тучу ведут под уздцы.

9 — 19 марта 1937. Воронеж

Может быть, это точка безумия,

Может быть, это совесть твоя —

Узел жизни, в котором мы узнаны

И развязаны для бытия.

Так соборы кристаллов сверхжизненных