Андрей Белый - Золото в лазури

Всё было в дому зажжено…
Мы в польтах осенних сидели.
Друзья отворили окно…
Поспешно калоши надели.

Смарагдовым светом луна
вдали озаряла избушки.
Призывно раздался с гумна
настойчивый стук колотушки.

«Какие-то люди прошли»,—
сказал нам пришедший рабочий.
И вот с фонарями пошли,
воздевши таинственно очи.

Мы вышли на холод ночной.
Луна покраснела над степью.
К нам пес обозленный, цепной
кидался, звеня своей цепью.

Бледнели в руках фонари…
Никто нам в ночи не ответил…
Кровавую ленту зари
встречал пробудившийся петел.

Один, один средь гор. Ищу Тебя.
В холодных облаках бреду бесцельно.
Душа моя
скорбит смертельно.

Вонзивши жезл, стою на высоте.
Хоть и смеюсь, а на душе так больно.
Смеюсь мечте
своей невольно.

О, как тяжел венец мой золотой!
Как я устал!.. Но даль пылает.
Во тьме ночной
мой рог взывает.

Я был меж вас. Луч солнца золотил
причудливые тучи в яркой дали.
Я вас будил,
но вы дремали.

Я был меж вас печально-неземной.
Мои слова повсюду раздавались.
И надо мной
вы все смеялись.

И я ушел. И я среди вершин.
Один, один. Жду знамений нежданных.
Один, один
средь бурь туманных.

Всё как в огне. И жду, и жду Тебя.
И руку простираю вновь бесцельно.
Душа моя
скорбит смертельно.

Из-за дальних вершин
показался жених озаренный.
И стоял он один,
высоко над землей вознесенный.

Извещалось не раз
о приходе владыки земного.
И в предутренний час
запылали пророчества снова.

И лишь света поток
над горами вознесся сквозь тучи,
он стоял, как пророк,
в багрянице, свободный, могучий.

Вот идет. И венец
отражает зари свет пунцовый.
Се — венчанный телец,
основатель и Бог жизни новой.

Суждено мне молчать.
Для чего говорить?
Не забуду страдать.
Не устану любить.
Нас зовут
без конца…
Нам пора…
Багряницу несут
и четыре колючих венца.
Весь в огне
и любви
мой предсмертный, блуждающий взор.
О, приблизься ко мне —
распростертый, в крови,
я лежу у подножия гор.
Зашатался над пропастью я
и в долину упал, где поет ручеек.
Тяжкий камень, свистя,
неожиданно сбил меня с ног —
тяжкий камень, свистя,
размозжил мне висок.
Среди ландышей я —
зазиявший, кровавый цветок.
Не колышется больше от мук
вдруг застывшая грудь.
Не оставь меня, друг,
не забудь!..

Я вновь один. Тоскую безнадежно.
Виденья прежних дней,
нас звавшие восторженно и нежно,
рассеялись, лишь стало холодней.
Стою один. Отчетливей, ясней
ловлю полет таинственных годин.
Грядущее мятежно.
Стою один.
Тоскую безнадежно.
Не возродить… Что было, то прошло —
всё время унесло.
Тому, кто пил из кубка огневого,
не избежать безмолвия ночного.
Недолго. Близится. С питьем идет
ко мне. Стучит костями.
Уста мои кровавый огнь сожжет.
Боюсь огня… вдали, над тополями
двурогий серп вон там горит огнями
средь онемело-мертвенных вершин.
Туман спустился низко.
Один, один,
а смерть так близко.

Огромное стекло
в оправе изумрудной
разбито вдребезги под силой ветра чудной —
огромное стекло
в оправе изумрудной.
Печальный друг, довольно cлез — молчи!
Как в ужасе застывшая зарница,
луны осенней багряница.
Фатою траурной грачи
несутся — затенили наши лица.
Протяжно дальний визг
окрестность опояшет.
Полынь метлой испуганно нам машет.
И красный лунный диск
в разбитом зеркале, чертя рубины, пляшет.

В небесное стекло
с размаху свой пустил железный молот…
И молот грянул тяжело.
Казалось мне — небесный свод расколот.
И я стоял,
как вольный сокол.
Беспечно хохотал
среди осыпавшихся стекол.
И что-то страшное мне вдруг
открылось.
И понял я — замкнулся круг,
и сердце билось, билось, билось.
Раздался вздох ветров среди могил —
«Ведь ты, убийца,
себя убил,—
убийца!»
Себя убил.
За мной пришли. И я стоял.
побитый бурей сокол —
молчал
среди осыпавшихся стекол.

Бескровные губы лепечут заклятья.
В рыданье поднять не могу головы я.
Тоска. О, внимайте тоске, мои братья.
Священна она в эти дни роковые.

В окне дерева то грустят о разлуке
на фоне небес неизменно свинцовом,
то ревмя ревут о Пришествии Новом,
простерши свои суховатые руки.

Порывы метели суровы и резки
Ужасная тайна в душе шевелится.
Задерни, мой брат, у окна занавески:
а то будто Вечность в окошко глядится.

О, спой мне, товарищ! Гитара рыдает.
Прекрасны напевы мелодии страстной.
Я песне внимаю в надежде напрасной…
А там… за стеной… тот же голос взывает.

Не раз занавеска в ночи колыхалась.
Я снова охвачен напевом суровым,
Напевом веков о Пришествии Новом…
И Вечность в окошко грозой застучалась.

Куда нам девать свою немощь, о братья?
Куда нас порывы влекут буревые?
Бескровные губы лепечут заклятья.
Священна тоска в эти дни роковые.

Бледно-красный, весенний закат догорел.
Искрометной росою блистала трава.
На тебя я так грустно смотрел.
Говорит неземные слова.

Замерла ты, уйдя в бесконечный простор.
Я все понял Я знал, что расстанемся мы.
Мне казалось — твой тающий взор
видел призрак далекой зимы.

Замолчала… А там степь цвела красотой.
Все. синея, сливалось с лазурью вдали.
Вдоль заката тоскливой мечтой
догоревшие тучки легли.

Ты, вставая, сказала мне. «Призрак… обман…»
Я поник головой Навсегда замолчал.
И холодный, вечерний туман
над сырыми лугами вставал.

Ты ушла от меня. Между нами года.
Нас с тобой навсегда разлучили они.
Почему же тебя, как тогда,
я люблю в эти серые дни?