Андрей Белый - Золото в лазури

Окна настежь — и крик, разговоры,
и цветочный качается стебель,
и выходят на двор полотеры
босиком выколачивать мебель.

Выполз кот и сидит у корытца,
умывается бархатной лапкой.
Вот мальчишка в рубашке из ситца,
пробежав, запустил в него бабкой.

В небе свет предвечерних огней.
Чувства снова, как прежде, огнисты.
Небеса все синей и синей,
Облачка, как барашки, волнисты.

В синих далях блуждает мой взор.
Все земные стремленья так жалки…
Мужичонка в опорках на двор
с громом ввозит тяжелые балки.

Гляжу из окна я вдоль окон:
здесь — голос мне слышится пылкий
и вижу распущенный локон…
Там вижу в окне я бутылки…

В бутылках натыкана верба.
Торчат ее голые прутья.
На дворике сохнут лоскутья…
И голос болгара иль серба

гортанный протяжно рыдает…
И слышится. «Шум на Марица…»
Сбежались А сверху девица
с деньгою бумажку бросает.

Утешены очень ребята
прыжками цепной обезьянки.
Из вечно плаксивой Травьяты
мучительный скрежет шарманки.

Посмотришь на даль — огороды
мелькнут перед взором рядами,
заводы, заводы, заводы!..
Заводы блестят уж огнями.

Собравшись пред старым забором,
портные расселись в воротах.
Забыв о тяжелых заботах,
орут под гармонику хором.

Время плетется лениво.
Всё тебя нету да нет.

Час простоял терпеливо.
Или больна ты, мой свет?

День-то весь спину мы гнули,
а к девяти я был здесь…

Иль про меня что шепнули?..
Тоже не пил праздник весь…

Трубы гремят на бульваре.
Пыль золотая летит.

Франтик в истрепанной паре,
знать, на гулянье бежит.

Там престарелый извозчик
парня в участок везет.

Здесь оборванец разносчик
дули и квас продает.

Как я устал, поджидая!..
Злая, опять не пришла…

Тучи бледнеют, сгорая,
Стелется пыльная мгла.

Вечер Бреду одиноко.
Тускло горят фонари.

Там… над домами… далеко
узкая лента зари.

Сердце сжимается больно.
Конка протяжно звенит.

Там… вдалеке… колокольня
образом темным торчит.

Солнце жжет Вдоль тротуара
под эскортом пепиньерок
вот идет за парой пара
бледных, хмурых пансионерок.

Цепью вытянулись длинной,
идут медленно и чинно —
в скромных, черненьких ботинках,
в снежно-белых пелеринках…

Шляпки круглые, простые,
заплетенные косицы —
точно все не молодые,
точно старые девицы.

Глазки вылупили глупо,
спины вытянули прямо.
Взглядом мертвым, как у трупа,
смотрит классная их дама.

«Mademoisell Nadine, tenez voue
Droit»… [1] Мадемуазель Надин, держитесь прямо (фр.). И хмурит брови строже.
Внемлет скучному напеву
обернувшийся прохожий…

Покачает головою,
удивленно улыбаясь…
Пансион ползет, змеею
между улиц извиваясь.

Был праздник: из мглы
неслись крики пьяниц.
Домов огибая углы,
бесшумно скользил оборванец.

Зловещий и черный,
таская короткую лесенку,
забегал фонарщик проворный,
мурлыча веселую песенку.

Багрец золотых вечеров
закрыли фабричные трубы
да пепельно-черных домов
застывшие клубы.

«Поздно уж, милая, поздно усни:
это обман…
Может быть, выпадут лучшие дни.

Мы не увидим их… Поздно… усни…
Это — обман».

Ветер холодный призывно шумит,
холодно нам…
Кто-то, огромный, в тумане бежит…

Тихо смеется. Рукою манит.
Кто это там?

Сел за рекою. Седой бородой
нам закивал
и запахнулся в туман голубой.

Ах, это, верно, был призрак ночной…
Вот он пропал.

Сонные волны бегут на реке.
Месяц встает.
Ветер холодный шумит в тростнике.

Кто-то, бездомный, поет вдалеке,
сонный поет.

«Всё это бредни… Мы в поле одни.
Влажный туман
нас, как младенцев, укроет в тени…

Поздно уж, милая, поздно. Усни.
Это — обман…»

Бедные дети устали:
сладко заснули.
Сонные тополи в дали
горько вздохнули,

мучимы вечным обманом,
скучным и бедным…
Ветер занес их туманом
мертвенно-бледным.

Там великан одинокий,
низко согнувшись,
шествовал к цели далекой,
в плащ запахнувшись.

Как он, блуждая, смеялся
в эти минуты…
Как его плащ развевался,
ветром надутый.

Тополи горько вздохнули…
Абрис могучий,
вдруг набежав, затянули
бледные тучи.

Средь туманного дня,
созерцая минувшие грезы,
близ речного ручья
великан отдыхал у березы.

Над печальной страной
протянулись ненастные тучи.
Бесприютной главой
он прижался к березе плакучей.

Горевал исполин.
На челе были складки кручины.
Он кричал, что один,
что он стар, что немые годины
надоели ему…

Лишь заслышат громовые речи,—
точно встретив чуму,
все бегут и дрожат после встречи.

Он — почтенный старик,
а еще не видал теплой ласки.
Ах, он только велик…
Ах, он видит туманные сказки.

Облака разнесли
этот жалобный крик великана.
Говорили вдали:
«Это ветер шумит средь тумана».

Проходили века.
Разражались ненастные грозы.
На щеках старика
заблистали алмазные слезы.

Потянуло грозой.
Горизонт затянулся.
И над знойной страной
его плащ растянулся.

Полетели, клубясь,
грозно вздутые скалы.
Замелькал нам, искрясь,
из-за тучи платок его алый.

Вот плеснул из ведра,
грозно ухнув на нас для потехи:
«Затопить вас пора…
А ужо всем влетит на орехи!»

Вот нога его грузным столбом
где-то близко от нас опустилась,
и потом
вновь лазурь просветилась.