Зинаида Гиппиус - Собрание стихов. Книга вторая

Жадны звонкие копыта,
Шумно, дико и темно,
Там — веселье с кровью слито,
Тело в тело вплетено…
Всё разбито, всё забыто,
Пейте новое вино!
Жадны звонкие копыта,
Будь, что будет — всё равно!

Расточитесь, духи непослушные,
Разомкнитесь, узы непокорные,
Распадитесь, подземелья душные,
Лягте, вихри, жадные и черные.

Тайна есть великая, запретная.
Есть обеты — их нельзя развязывать.
Человеческая кровь — заветная:
Солнцу кровь не велено показывать.

Разломись, Оно, проклятьем цельное!
Разлетайся, туча исступленная!

Бейся, сердце, каждое, — отдельное,
Воскресай, душа освобожденная!

Неудержимый, властный, влажный,
Весельем белым окрылен,
Слепой, безвольный — и отважный,
Он вестник смены, сын Времен.

В нем встречных струй борьба и пляска,
И разрезающе остра
Его неистовая ласка,
Его бездумная игра.

И оседает онемелый,
Усталый, талый, старый лед.
Люби весенний ветер белый,
Его игру, его полет…

Хотим мы созидать — и разрушать.
Всё сызнова начнем, сначала.
Ужели погибать и воскресать
Душа упрямая устала?

Всё сызнова начнем; остановись,
Жужжащая уныло прялка,
Нить, перетлевшая давно,— порвись!
Мне в прошлом ничего не жалко.

А если не порвешься — рассечем.
Мой гнев, удар мой, непорочен.
Разделим наше бытие мечом:
Клинок мерцающий отточен…

Тяжки иные тропы…
Жизнь ударяет хлестко…
Чьи-то глаза из толпы
взглянули так жестко.

Кто ты, усталый, злой,
путник печальный?
друг ли грядущий мой?
враг ли мой дальный?

В общий мы замкнуты круг
боли, тоски и заботы…
Верю я, всё ж ты мне друг,
хоть и не знаю,— кто ты…

Спеленут, лежу, покорный,
Лежу я очень давно;
А месяц, черный-пречерный,
Глядит на меня в окно.
Мне страшно, что месяц черный…
А, впрочем,— не вс ль равно?
Когда-то я был упорный,
Вил цепь, за звеном звено…
Теперь, как пес подзаборный,
Лежу да твержу одно:
И чем мой удел позорный?
Должно быть, так суждено.
Водицы бы мне наговорной,-
Да нет ее, не дано;
Чьей силою чудотворной
Вода перейдет в вино ?
И страх мой — и тот притворный:
Я рад, что кругом темно,
Что месяц корявый, черный,
Глядит на меня в окно.

Ты, уныльница, меня не сторожи,
Ты хитра — и я хитер, не обморочишь.
Глубоко я провожу мои межи,
И захочешь, да никак не перескочишь.

Я узнал тебя во всех твоих путях,
Ты сближаешь два обратные желанья,
Ты сидишь на перепутанных узлах,
Ищешь смешанности, встречности, касанья.

Я покорных и несчастных не терплю,
Я рабом твоим, запутчица, не стану.
Ты завяжешь,— я разрежу, разделю,
Не поддамся надоевшему обману.

Буду весел я и прост,— пока живу…
Если в сердце, в самом сердце, петлю стянешь,-
Я и этот страшный узел разорву…
Не поймаешь, не обманешь, не обманешь…

Там теперь над проталиной вешнею
Громко кричат грачи,
И лаской полны нездешнею
Робкой весны лучи…

Протянулись сквозистые нити…
Точно вестники тайных событий
С неба на землю сошли.
Kaкой мерою печаль измерить?
О дай мне, о дай мне верить
В правду моей земли!

Там под ризою льдиной, кроткою
Слышно дыханье рек.
Там теперь под березкой четкою
Слабее талый снег…

Не туда ль, по тверди глубинной,
Не туда ль, вереницею длинной,
Летят, стеня, журавли?
Какою мерою порыв измерить?
О дай мне, о дай мне верить
В счастье моей земли!

И я слышу, как лед разбивается,
Властно поет поток,
На ожившей земле распускается
Солнечно-алый цветок…

Напророчили вещие птицы:
Отмерцали ночные зарницы,-
Солнце встает вдали…
Какою мерою любовь измерить?
О дай мне, о дай мне верить
В силу моей земли!

Мне повстречался дьяволенок,
Худой и щуплый — как комар.
Он телом был совсем ребенок,
Лицом же дик: остер и стар.

Шел дождь… Дрожит, темнеет тело,
Намокла всклоченная шерсть…
И я подумал: эко дело!
Ведь тоже мерзнет. Тоже персть.

Твердят: любовь, любовь! Не знаю.
Не слышно что-то. Не видал.
Вот жалость… Жалость понимаю.
И дьяволенка я поймал.

Пойдем, детеныш! Хочешь греться?
Не бойся, шерстку не ерошь.
Что тут на улице тереться?
Дам детке сахару… Пойдешь?

А он вдруг эдак сочно, зычно,
Мужским, ласкающим баском
(Признаться — даже неприлично
И жутко было это в нем) -

Пророкотал: «Что сахар? Глупо.
Я, сладкий, сахару не ем.
Давай телятинки да супа…
Уж я пойду к тебе — совсем».

Он разозлил меня бахвальством…
А я хотел еще помочь!
Да ну тебя с твоим нахальством!
И не спеша пошел я прочь.

Но он заморщился и тонко
Захрюкал… Смотрит, как больной…
Опять мне жаль… И дьяволенка
Тащу, трудясь, к себе домой.

Смотрю при лампе: дохлый, гадкий,
Не то дитя, не то старик.
И всё твердит: «Я сладкий, сладкий…»
Оставил я его. Привык.

И даже как-то с дьяволенком
Совсем сжился я наконец.
Он в полдень прыгает козленком,
Под вечер — темен, как мертвец,

То ходит гоголем-мужчиной,
То вьется бабой вкруг меня,
А если дождик — пахнет псиной
И шерстку лижет у огня.

Я прежде всем себя тревожил:
Хотел того, мечтал о том…
А с ним мой дом… не то, что ожил,
Но затянулся, как пушком.

Безрадостно-благополучно,
И нежно-сонно, и темно…
Мне с дьяволенком сладко-скучно…
Дитя, старик,— не все ль равно?

Такой смешной он, мягкий, хлипкий,
Как разлагающийся гриб.
Такой он цепкий, сладкий, липкий,
Всё липнул, липнул — и прилип.

И оба стали мы — единый.
Уж я не с ним — я в нем, я в нем!
Я сам в ненастье пахну псиной
И шерсть лижу перед огнем…

Где гниет седеющая ива,
где был и ныне высох ручеек,
девочка, на краю обрыва,
плачет, свивая венок.