Вячеслав Иванов - Свет вечерний

Я видел сон в то лето пред войной.

Вращалась самодвижная громада

Твердыни круглой — башни, сплошь стальной,—

Изделие горнил литейских ада.

В литой броне, глухих бойниц щиты

Приподымались, словно веки гада.

И, дымный клуб из черной пустоты

Изрыгнув, гладью выпуклой металла

Смыкались огневержущие рты.

Расчисленную смерть окрест метала

Бездушная рабыня, плоть и гроб

Души, какой душа живая стала.

Волчком крутил полк адский башню злоб,

Когда, по знаку небольшого беса,

Взрыв вспыхнул в погребах ее утроб —

И всё застлала мрачная завеса.

Июль 1937

Рим

Забуду ль в роковые дни

Взрастившего злой колос лета

Семьи соседственной поэта

Гостеприимные огни?

Мы вместе зажигали свечи

И выносили образа,

Когда вселенская гроза

Семью громами издалече

Заговорила… И во мне

Навек жива взаимность эта,

Как соучастие обета

Спасенных на одном челне.

Колонны белые за лугом… На крыльце

Поэтова жена, в ванэйковском чепце,—

Тень Брюгге тихого… Балкон во мгле вечерней,

Хозяйки темный взгляд, горящий суеверней,

Мужского голоса органные стихи…

И запах ласковый сварившейся ухи

С налимом сладостным, подарком рыболова

Собрату рыбарей и сеятелей слова…

Вы снова снитесь мне, приветливые сны!

Я вижу, при звездах, кораллы бузины

В гирляндах зелени на вечере соседской,

Как ночь, торжественной, — как игры Музы детской…

И в облаке дубов, палатой вековой

Покрывшем донизу наклон береговой,

В мерцаньи струй речных и нежности закатной,

Все тот же силуэт, художникам приятный,

Прямой, с монашеской заботой на лице,

Со взглядом внемлющим, в ванэйковском чепце.

Старина, еще мы дюжи мыкать

По свету скитальцев русских долю,

В рубище всечеловеков кликать

Духов День, Финиста-птицу, Волю.

На Руси ты знал тюрьму, поместье,

Мысли рукоплещущую младость;

Бранником — отечества бесчестье;

Беженцем — ученых бдений сладость.

Все в тебе, чем в недрах Русь богата,

Буйствовало; ты мотал богатство,

Как во мне, ином, узнал ты брата?

Освятила Муза наше братство.

Странствие разводит нас и сводит;

Встреча — длинной сказки продолженье;

Свидимся — в нас древний хмель забродит

И кипит ключом воображенье.

В глухой стене проломанная дверь,

И груды развороченных камней,

И брошенный на них железный лом,

И глубина, разверстая за ней,

И белый прах, развеянный кругом,—

Всё — голос Бога: «Воскресенью верь».

Ночь златокрылая! Тебе вослед пытает

Мой дух упругость крыл, но вскоре прилетает

На край своей души, как голубь к чаше вод,

И видит: тот же в ней, далече, небосвод

Переливается Голкондою жемчужин…

И не доклюнет он до дна, и — безоружен —

Тайноязычное следит в звездах и в ней,

Двоенье знамений и переклик огней,

Как бы взаимный лад и некий сговор женский

Молчальницы-души с Молчальницей вселенской.

Личину обветшалую,

Притворствуя, ношу:

Весною небывалою

Предчувственно дышу.

Растет во мне крылатое,

И юное растет;

А прежнее, распятое,

Спадает и спадет.

Тебе письмо разводное,

Моя старуха-плоть,

Мне — странствие свободное,

Наследнику — милоть.

Кого вы помнить будете,

Навек забуду я.

Бежал, кого осудите,

В безвестные края.

Чье имя с крыш вострубите,

Укрылся под чужим.

Кого и ныне любите,

Уж мною не любим.

Всё прошло далеким сном;

В беспредельном и ночном

Утонул, измлел, как снег,

Прежний брег…

Или наши корабли

Тихомолком вдаль ушли,

Вверя ветру вольный бег?

Поплыл брег,

Где — в тумане, за кормой,—

Ариадниной дремой

Усыпленная, жива

Жизнь-вдова,

Где — за мглистою каймой,—

Обуянная дремой,

Жизнь былая ждет, тиха,

Жениха…

Не из наших ли измен

Мы себе сковали плен,

Тот, что Временем зовет

Смертный род?

Время нас, как ветер, мчит,

Разлучая, разлучит,—

Хвост змеиный в пасть вберет

И умрет.

Любовь не знает страха,

И Бог наш — Бог живых.

Бетховена и Баха

В гармониях родных

Залетные отзвучья

Иных миров лови

И в снах благополучья

Другого не зови.

Игрою мусикийской

Над жизнью поднята,

Как пальма над Ливийской

Пустыней, ты — свята,

Поет родник гремучий

У жаждущих корней,

И шепчется летучий

О небе ветер с ней.

И птица не свивает

Птенцам уютных гнезд,

Где тяжкий созревает

Небесным хлебом грозд.

Но, Феникс, слыша шорох

Воздушного шатра,

На древо сложит ворох

Горючего костра.

На ткани жизни повседневной

Пробьется золотая нить,

Чтоб озарить весь строй душевный

И дальнее соединить.

Мелькнет — и вновь челнок выводит

Событий медленный узор,

И вновь концы с началом сводит

Судеб и воли договор.

И ткется доля роковая

В согласьи следствий и причин…

И гостья та, та весть живая,

Как дикий колос, чужанин.

Она безродна и случайна;

Как дар нечаянный — нежна,

Знать, сердце, — солнечная тайна

В основу ткани вплетена.

И, может быть, блеснет изнанка,

Как заревые облака,

Когда художница-беглянка

Прервет снованье челнока.

Солнце, сияя, теплом излучается:

Счастливо сердце, когда расточается.

Счастлив, кто так даровит

Щедрой любовью, что светлому чается,

Будто со всем он живым обручается,

Счастлив, кто жив и живит.

Счастье не то, что годиной случается

И с мимолетной годиной кончается:

Счастья не жди, не лови.

Дух, как на царство, на счастье венчается,

В счастье, как в солнце, навек облачается:

Счастье — победа любви.

Стоят пред очами сгоревшие лета.

Была моя жизнь благодатно согрета

Дыханием близким живого тепла,

Невидимым светом из глуби светла.

И счастлив я был иль щадим и лелеем,

Как тот, что помазан священным елеем,

Но должен таиться и слыть пастухом,

Слагающим песни в ущельи глухом.

Лишь ныне я понял, святая Пощада,

Что каждая лет миновавших услада