Джордж Байрон - Лара

Был поднят Ото, весь в крови. Кругом
Шум, беготня запрещены врачом.
В соседнем зале все сошлись, а он,
Внезапный победитель, вышел вон,
Надменно, средь молчанья своего
Как бы не замечая никого.
Сев на коня, домой он держит путь,
Не снизойдя хоть взор назад метнуть.

Но где же он, тот метеор ночной,
Что угрожал и вдруг исчез с зарей?
Где ж Эззелин? Он был, и скрылся он,
И след его малейший утаен.
Оставив Ото ночью, все ж пути
Привычного не мог он не найти
И заблудиться; дом был близок, — но
Там нет его. Уж рассвело давно,
В тревоге все, все ищут хоть бы след;
Одно открыто: Эззелина нет.
Конь — тот в конюшне, только пуст покой.
Хозяин и друзья полны тоской;
Их розыски ведутся вдоль пути,
Всем страшно там знак грабежа найти.
Но знаков нет: ни крови на листах,
Ни лоскутов плаща в густых кустах;
Трава не смята телом иль борьбой
(А страшный след всегда храним травой);
Кровавых пальцев там молчит рассказ,
Когда рука, почуя смертный час,
В конвульсиях, бороться перестав,
Дерет ногтями стебли нежных трав.
Будь там убийство, — выдала б трава;
Нет ничего; надежда не мертва.
Но темный слух уже вкруг Лары есть;
Его — в сомненьях странных — меркнет честь.
При встрече с ним все умолкают вмиг
И ждут, чтоб скрылся этот жуткий лик:
Тогда опять все шепчутся, дивясь,
Догадками ужасными делясь.

Проходят дни. Встал Ото. Он здоров,
Лишь гордость мучит; к мести он готов;
Он Ларе враг и друг всем тем, кому
Беду накликать хочется тому.
Он требует, чтоб местный суд решил,
Не Лара ль Эззелина устранил?
Кто Эззелина здесь бояться мог?
Кому бы честь он гибелью сберег,
Как не тому, кого он обвинял
И погубил бы, если б все сказал?
Всеобщий ропот все растет: слепа.
До тайн охоча жадная толпа.
Кто Ларе друг? Кому внушает он
Доверье? Кто к нему расположен?
Он бешен и неукротим притом;
Он, как никто, орудует мечом.
Где ж обучился он, как не в боях?
Где стал он лют, чтоб все питали страх?
Ведь в нем не тот взрывающийся пыл,
Что словом вызвал, словом погасил;
В нем эта лютость, сердца зрелый плод,
Где состраданье места не найдет;
Лишь полновластье, пресыщенье им
Безжалостность дают сердцам таким…
Все это (люди склонны видеть зло,
Добра не замечая) подняло
Вкруг Лары бурю, нужную врагам;
Ее опасность ощутил он сам;
Его к ответу вновь зовет пришлец,
Вновь травит он, — живой или мертвец!

В том крае недоволен был народ;
Все тирании проклинали гнет,
Там деспотов — без счета, и в закон
Их произвол свирепый возведен.
Ряд внешних войн, междоусобиц ряд
В стране кровавый создали уклад:
Лишь повод будь, — и разом вспыхнуть рад
Пожар всеобщий; в буре смут — вокруг
Нейтральных нет, есть только враг иль друг.
Всяк у себя был в замке суверен;
Народ — с проклятьем — не вставал с колеи.
И Ларе много завещал отец
Небрежных рук, тоскующих сердец,
Но, странствуя, злодействам здешним чужд,
Не отягчал он податей и нужд,
Теперь же, облегчив их, всякий страх
У подданных он истребил в сердцах.
Боялась только дворня, но скорей
Не за себя, а за него. У ней
Он слыл несчастным (хоть сперва она
Была недобро предубеждена):
Коль он не спит, коль он безмолвно строг,
То болен он, как все, кто одинок.
Хоть мрачностью покои он гнетет,
Для всех открыт в старинный замок вход:
Там утешенье находил любой,
Беда встречалась с чуткою душой.
Горд Лара был и презирал вельмож,
Но бедный брат к нему всегда был вхож;
Без лишних слов он всем давал приют,
И никогда обид не видел люд.
Крестьяне день за днем, со всей земли,
Все новые, к нему в вассалы шли.
В нем проявлялся щедрый господин
Вдвойне с тех пор, как сгинул Эззелин.
Быть может, он боялся в эти дни
От графа Ото хитрой западни.
Но, так иль нет, он смог пленить народ
В ущерб всей знати. Если в том — расчет,
То мудрый: Лара всем внушил сердцам
Таким свой образ, как задумал сам.
Всем тем, кого сеньор с полей сгонял,
Без долгих просьб он кров предоставлял;
Из-за него не плакал селянин;
Роптал на долю вряд ли раб один;
С ним старый скряга был спокоен; с ним
Бедняк за бедность не бывал язвим;
Наградами к себе он юных влек,
Суля еще, пока уж за порог
Им поздно было; злобе он сулил
В дни возмущенья — мести сладкий пыл;
Любви, что гибла средь сословных уз,
Он с бою взятый обещал союз.
Созрело все, — и рабство он готов
Изгнать из жизни, если не из слов.
И миг настал. В тот день, лелея месть,
Сбирался Ото с Ларой счеты свесть.
Призыв на суд преступника застал
Средь тысяч рук, с которых он сорвал
Оковы рабства: прежний крепостной,
Доварясь небу, землю звал на бой.
Да, Лара крепостных освободил!
Рыть землю им, но только для могил
Мучителям! Вот боевой их клич:
Отметить за зло и прав своих достичь.
Свобода! Вера! Месть! — любым из слов
В резню нетрудно повести бойцов;
Довольно ловкой фразы, — и кругом
Пирует смерть и сыты волк с червем!

В стране той власть присвоил феодал;
Монарх был юн, почти не управлял;
Их ненавидел подневольный люд;
Удобный час для разжиганья смут!
Был нужен вождь. Вождя народ сыскал
В том, кто себя с его борьбой связал,
Кто был, себя спасая, принужден
Стать во главе одной из двух сторон.
От всех, кто быть ему бы другом мог,
Отрезал Лару некий тайный рок.
Всех бед он ждал с тех пор, как Эззелин
Исчез, — но быть он не хотел один:
Желая скрыть (какая б ни была
Тому причина) все свои дела
За годы странствий, — он, примкнув к другим,
Был все же долее неуязвим.
В его груди давно застыл покой,
Давно в ней стих былых страстей прибой.
Но, все смутив, вновь случай или рок
Его путем трагическим повлек,
Опять страстей в нем разразился взрыв,
Его таким, как прежде, воскресив.
Что жизнь ему? Что имя? Тем сильней
Он был в игре отчаянной своей.
Для всех он ненавистным мнил себя
И рад был гибнуть, но — врагов губя.
Что для него освобожденный раб?
Чтоб сильных смять, повел он тех, кто слаб.
В берлоге темной он обрел покой,
Но вновь облавой окружен людской;
Привычный к травле, он попал в загон:
Его убьют, — не будет пойман он,
Горд, хладен, нечестолюбив, — пока
Жизнь только созерцал он свысока,
Но, на арену вызван, стал бойцом,
Стал мятежу невиданным вождем.
Вся стать его явила буйство сил:
Во взоре — гладиатор проступил.

Об ужасах к чему твердить нам вновь?
О том, что коршун сыт, что льется кровь?
О переменном счастье боевом?
О силе, все крушащей напролом?
О гари сел, о прахе стен? Она
Была, как все другие, — та война.
Лишь яростью она пылала вся,
Безудержьем раскаянье гася;
Оглохла Жалость, ни к чему мольбы,
И гибнет пленник на полях борьбы;
Одним ожесточеньем полон тот,
Кто, хоть на время, верх в боях возьмет;
В обоих станах жаждут жертв, но их
Все мало им: так много есть живых.
Тушить уж поздно гибельный пожар;
Страну терзает Голод; дик и яр,
Пылает факел Смерти, и Резня
Кидает смех, на жертвы взор клоня.