Л. Кобылинский - АРГО

ты ослеплен, но, чуть дыша,

к тебе старинным силуэтом

склонилась бархата душа

с капризно-женственным приветом.

Чей-то вздох и шорох шага

у заснувшего окна.

Знаю: это Вы, луна!

Вы — принцесса и бродяга!

Вновь влечет сквозь смрад и мрак,

сквозь туманы городские

складки шлейфа золотые

Ваш капризно-смелый шаг.

До всего есть дело Вам,

до веселья, до печали.

сна роняете вуали,

внемля уличным словам.

Что ж потупились Вы ниже,

видя между грязных стен,

как один во всем Париже

плачет сирота Верлен?

Больные лилии в серебряной росе!

Я буду верить в вас и в вас молиться чуду.

Я как воскресный день в дни будней не забуду

больные лилии, такие же, как все!

Весь день, как в огненном и мертвом колесе,

душа давно пуста, душа давно увяла;

чья первая рука сорвала и измяла

больные лилии в серебряной росе?

Как эти лилии в серебряной росе,

прильнувшие к листу исписанной бумаги,

душа увядшая болит и просит влаги.

Ах, эти лилии, такие же, как все!

Весь день, как в огненном и мертвом колесе,

но в тихом сумраке с задумчивой любовью,

как духи белые, приникнут к изголовью

больные лилии в серебряной росе!

Если бедное сердце незримо рыдает

и исходит в слезах, и не хочет простить,

кто заветное горе твое разгадает,

кто на грудь припадет, над тобой зарыдает?

А, грустя, не простить — это вечно грустить,

уронив, как дитя, золотистую нить!

Если сердце и бьется и рвется из плена,

как под меткою сеткой больной мотылек,

если злою иглою вонзится измена,

рвутся усики сердца, и сердцу из плена

не дано, как вчера, ускользнуть, упорхнуть.

Ах, устало оно, и пора отдохнуть!

Паутинкою снова закутана зыбкой

дремлет куколка сердца больного, пока

не проснется и гибкой и радостной рыбкой,

не утонет в потоках мелодии зыбкой,

не заблещет звездою мелькнувшей на дне,

не заплещет с волною, прильнувши к волне.

Вверь же бедное сердце кружению звуков,

погрузи в забытье и прохладную лень,

в их волненье сомненье свое убаюкав,

бесконечность раздумий в безумии звуков,

закружись полусонно, как легкая тень,

оброненная тучкой на меркнущий день.

I. Rococo triste

Вечерний луч, озолоти

больные розы небосклона!

Уж там с небесного балкона

звучит последнее «Прости!»

И золотые кастаньеты

вдруг дрогнули в последний раз,

и вот ночные силуэты

к нам крадутся, объяли нас;

И тем, чьи взоры ужасает

мир солнца, стройно и легко

из полумрака воскресает

грусть вычурная Рококо.

Вот тихо простирает крылья

на парк, на замок, на мосты

ниспав небрежно, как мантилья,

испанский вечер с высоты.

И весь преобразился сад,

пилястры, мраморы, карнизы,

везде бегут, на всем дрожат

Луны причуды и капризы.

Фонтан подъемлет клюв и вот

уж сыплет, зыблет диаманты,

волшебный шлейф Луны Инфанты

влачится по ступеням вод.

И верится, здесь на дорожке

под фантастической листвой

ее капризно-детской ножки

проглянет кончик голубой.

Обман спешит стереть обман...

Мосты, беседки... Мы в Версале,

и мы от запахов устали,

нам утомителен фонтан.

Кругом ни шороха, ни звука,

как хрупки арабески сна,

но всюду неземная скука

и неземная тишина!

В листве желанно и фигурно

застыл орнамент кружевной;

здесь все так мертво, так скульптурно

и все напудрено Луной!

Но этот странный мир постижен

лишь тем, кто сам иной всегда,

и трепетен и неподвижен

и мертво-зыбок, как вода;

кто, стили все капризно слив,

постиг бесцельность созерцанья,

усталость самолюбованья,

и к невозможному порыв.

II. Rococo gai

Когда душе изнеможенной

родное небо далеко,

и дух мятется осужденный,

лишь ты прекрасен изощренный,

капризно-недоговоренный,

безумно-странный Rococo.

Ты вдруг кидаешь на колонну

гирлянд массивных цепь... и вот

она, бежавшая к балкону,

свою надменную корону

склоняет ниц, к земному лону,

потешной карлицей встает.

Ты затаил в себе обиды

от повседневности тупой,

твой взор пресыщенно-слепой

живят чудовищные виды,

и вот твои кариатиды

растут, как башни, над толпой.

Твои кокетливые змеи,

твои скульптурные цветы,

твои орнаменты, трофеи,

скачки, гримасы и затеи,

отверженным всего милее.

как бред изломанной мечты.

Лишь ты небрежный и свободный

в своих обманах мудро-прав,

загадочен, как мир подводный

с его переплетеньем трав;

мятеж с условностью холодной

невозмутимо сочетав,

лишь ты всевидящий провидишь

в затейливости — забытье,

ты цель лишь в сочетаньи видишь,

равно увенчиваешь все,

и все, венчая, ненавидишь,

влача проклятие свое.

Лишь ты коварный, вечно разный

все очертанья извратил;

неутомимый, неотвязный,

изысканный и безобразный

в один узор винтообразный

ты все узоры закрутил.

Лишь ты, своим бессильем сильный,

ты, с прихотливостью герба,

в бесстильности капризно-стильный,

с твоей гримасою умильной,

мне дорог, как цветок могильный,

приосенивший все гроба.

Лишь ты цветешь, не умирая,

не знаешь слез, всегда грустя,

скелет в гирлянды убирая,

ты души, что лишились Рая,

научишь изменять, шутя,

научишь умирать, играя!

В день изгнаний, в час уныний,

изнемогший, осужденный,

славословь три вечных розы,

три забытые обета.

Роза первая — смиренье,

Бедняка Христова сердце,

роза скорби, обрученье

со святою Нищетою!

Славословь другую розу —

целомудрие святое,

сердце кроткое Марии,

предстоящей у Креста.

Роза третья — сердце Агнца,

роза страшных послушаний,

роза белая Грааля,

отверзающая Paul

1913.

Сегодня с утра дождь да тучи,

под дождем так угрюм кельнский Дом,

как дым, смутен облик могучий,

ты его узнаешь с трудом.

Как монах, одинокой тропою,

запахнувшись зло в облака,

он уходит упрямой стопою

в иные, в родные века.

А лишь станет совсем туманно,

он, окутанный мраком ночным,

как вещий орел Иоанна,

вдруг взмоет над Кельном родным;

вознесется плавно и гордо,

станет бодрствовать целую ночь,

громовержушим «Sursum corda!»

отгоняя Дьявола прочь.

Чистилища вечерняя прохлада

в твоих тенях суровых разлита,

но сочетают окна все цвета

нетленного Христова вертограда.

И белый луч, от Голубя зажжен,

сквозь все лучи и отблески цветные,

как прежде в сердце бедное Марии,