Игорь Северянин - Полное собрание стихотворений

Гнилой, фокстротной, пошлой, кокаинной.

Изобретя особый жанр кретинный,

Он смех низвел на степень смехоты.

От смеха надрывают животы

И слезы льют, смотря, как этот длинный

Делец и плут, певец любви перинной,

Жестикулирует из пустоты.

Все в мимике его красноречиво:

В ней глубина бездонного обрыва,

Куда летит Земля на всех парах.

Не знаю, как разнузданной Европе,

Рехнувшейся от крови и утопий,

Но этот клоун мне внушает страх.

Тойла. 1926 г.

“Страдание рождает Красоту”:

Перестрадав, стал дух его прекрасным.

Во всем земном – и тщетном и напрасном -

Нельзя считать напрасной лишь мечту.

Мечту и мысль. И я глубоко чту

Его за то, что мудрое со страстным

Он сочетал в себе, оставшись ясным,

И попытался оправдать тщету.

Я не из тех, кто пышными цветами,

Бродя меж полусгнившими крестами,

Бездушный разукрашивает труп.

И, вслушавщись в его живое слово,

Мне радостно почтить его живого,

“Фиалочкой” и – озареньем губ.

Кишинев. 18 февраля 1934 г.

Ты – женщина из Гамсуна: как в ней,

В тебе все просто и замысловато.

Неуловляемого аромата

Твой полон день, прекраснейший из дней.

Отбрасываемых тобой теней

Касаюсь целомудренно и свято.

Надломленная бурей, ты не смята,

И что твоей глубинности синей?

Ты – синенький и миленький подснежник -

Растешь, где мох, где шишки и валежник,

Цветок, порой поющий соловьем.

И я, ловя форель коротким спуском,

Любуюсь образцовым точным русским

Твоим, иноплеменка, языком.

Кишинев, 7 мая l934 г.

Судьба Европы – страшная судьба,

И суждена ей участь Атлантиды.

Ах, это вовсе не эфемериды,

И что – скептическая похвальба?

Мир не спасут ни книги, ни хлеба.

Все мантии истлеют, как хламиды.

Предрешено. Мертвящие флюиды

От мудрствующего исходят лба.

Философ прав, но как философ скучен.

И вот – я слышу серый скрип уключин

И вижу йодом пахнущий лиман,

Больным, быть может, нужный и полезный.

…А я любуюсь живописной бездной

И славлю обольстительный обман!

Кишинев, 9 марта 1934 г.

Воистину – “Я красками бушую!”

Могла бы о себе она сказать.

Я в пеструю смотрю ее тетрадь

И удаль вижу русскую, большую…

Выискивая сторону смешную,

Старались перлов в ней не замечать

И наложили пошлости печать

На раковину хрупкую ушную…

И обожгли печатью звонкий слух,

А ведь она легка, как яблонь пух,

И красочностью ярче, чем Малявин!

О, если б бережнее отнестись,-

В какую вольный дух вознесся б высь,

И как разгульный стих ее был славен!

Кишинев. 1 марта 1934 г.

В нем нечто фантастическое: в нем

Художник, патриот, герой и лирик,

Царизму гимн и воле панегирик,

И, осторожный, шутит он с огнем…

Он у руля – спокойно мы уснем.

Он на весах России та из гирек,

В которой благородство. В книгах вырек

Непререкаемое новым днем.

Его призванье – трудная охота.

От Дон Жуана и от Дон Кихота

В нем что-то есть. Неправедно гоним

Он соотечественниками теми,

Кто, не сумевши разобраться в теме,

Зрит ненависть к народностям иным.

Кишинев. 18 февраля 1934 г.

В счастливом домике, мещански мил,

Он резал из лирического ситца

Костюмчики, которые носиться

Могли сезон: дешевый ситец гнил.

За рубежом, однако, возомнил,

И некая в нем появилась прытца:

Венеру выстирать готов в корытце,

Став вожаком критических громил.

Он, видите ли, чистоту наводит

И гоголем – расчванившийся – ходит,

А то, Державиным себя держа,

Откапывает мумии и лику

Их курит фимиам, живущим в пику,

Затем, что зависть жжет его, как ржа.

Кишинев. 9 марта 1934 г.

Избрал он русский для стихов язык,

Он, сердце чье звенело мандолиной.

Он в Петербурге грезил роз долиной,

Которою прославлен Казанлык.

Он постепенно к северу привык,

Родившийся в тени горы орлиной.

Впоследствии, свершая путь свой длинный,

Не раз душою горестно поник:

О финской целомудренной поляне

Он вспоминал, о северной Светлане,-

О девушке, его согревший май,-

Не все ль равно – о русской иль болгарке?

Дни юности всегда для сердца ярки,

А в дни любви роднее чуждый край.

Тойла. 5 сентября 1934 г.

Ему мила мерцающая даль

Эпохи Пушкина и дней Лескова…

Он чувствует Шмелева мастерского,

И сроден духу родниковый Даль.

Деревни ль созерцает, города ль,

В нем нет невыносимо городского:

Он всюду сын природы. В нем морского

Мороза хруст, что хрупок, как миндаль.

В весенне сад, что от дождя заплакан,

Выходит прогуляться старый дьякон

И вместе с ним о горестном всплакнуть,

Такой понятный автору и близкий,

Чтоб, возвратясь домой, слегка чуть-чуть,

Взять водочки и закусить редиской.

Таллинн. 4 марта 1936 г.

Его гарем был кладбище, чей зев

Всех поглощал, отдавших небу душу.

В нoчь часто под дичующую грушу

С лопатою прокрадывался Стеф.

Он вынимал покойницу, раздев,

Шепча: “Прости, я твой покой нарушу…”

И на плечи взвалив мечту, – как тушу,-

В каморку нес. И было все – как блеф…

И не одна из юных миловидных,

Еще в напевах тлея панихидных,

Ему не отказала в связи с ним,

Почти обрадованно разделяя ложе.

И смерть была тогда на жизнь похожа:

Невинность, грех – все шло путем одним.

Таллинн. 29 февраля 1936 г.

Казалось, он молился своему

Мучительно покорному роялю,

К нему припав с восторженной печалью,

В наструненную вслушиваясь тьму.

И понял зал мгновенно, почему

Владеет он недостижимой далью:

Он – Лоэнгрин, стремящийся к Граалю,

Он – чувство, неподвластное уму.

Изысканная судорога кисти

Его руки, – и был ли золотистей

Звук соткан человеческой рукой,

Когда из нот вдруг возникает слово,

Проговоренное р у к о й Орлова

С очаровательностью такой?

Таллинн. 3 октября 1936 г.

“Любовь живет любовью, а не тем,

Что называется благодеяньем”.

О, пусть любовь окончится страданьем:

Так быть должно, тут слова нет: “зачем”.

Пусть сердце будет радостно: не всем

Дано любить и жить хоть миг мечтаньем.

Ты дал любовь – душа полна звучаньем.

Ты отнял дар – дух благодарно нем.

Себя любить заставить – невозможно.

В любви все осторожно, все тревожно.

И изумительно – ее сберечь.

Противодействия она не терпит…