Николай Ладыгин - И лад, и дали

Вскоре отец познакомился со смоленскими живописцами Булычевым, Кудимовым и некоторыми другими. Он был принят в Товарищество художников. Обзаведясь соответствующим удостоверением, он получил право заключать договоры на выполнение живописной и оформительской работы. Николай Иванович в ту пору написал много портретов «вождей пролетариата» — Ленина и Сталина. Спрос на их портретные изображения в ту пору в нашей стране был особенно велик.

Постепенно вокруг отца начали собираться интересные и увлеченные художники. Среди них были Владимир Иванович Стародубцев, Иван Степанов, Михаил Фирсов, Константин Максимов. Они часто бывали у нас дома и вели нескончаемые разговоры об искусстве. Отца часто навещал доброжелательный и веселый человек небольшого роста по фамилии Итунин. Он руководил джазовым ансамблем, был любителем поговорить, пофилософствовать. Помню, как они с папой вели разговоры о детерминизме и индетерминизме. (До сих пор не знаю, почему я запомнил эти слова, которые тогда не понимал?) Итунин говорил отцу: «Николай Иванович, с вами очень интересно вести беседы. Вы так хорошо разбираетесь в диалектике, что вам надо вступать в партию. А то у нас партийцы ничего не знают…»

Как-то раз, выполняя очередную оформительскую работу в фельдшерской школе, Ладыгин сыграл партию в шахматы с кем-то из ее руководства, одержав мастерскую победу над соперником. Ему тут же предложили вести кружок шахматистов, чем он занялся с большим энтузиазмом: увлеченно рассказывал о шахматах, объяснял занимательные шахматные задачи, проводил сеансы одновременной игры и другие интересные турниры. Однако руководство кружком из-за недостатка свободного времени скоро пришлось прекратить. В то время Николай Иванович вместе с Иваном Степановым занимался более желанным делом — организацией изостудии имени М. Врубеля.

Художественная студия Врубеля располагалась в клубе железнодорожников недалеко от городского вокзала. Ее посещало около 15 человек. В ознаменование годовщины студии был выпущен рукописный альбом, куда вошли воспоминания и портреты всех студийцев. На первой странице был помещен портрет нашего отца, рисованный пером Степанова. Этот альбом сохранился до наших дней и находится в коллекции краеведа Рославля С. С. Иванова.

В числе других начинающих художников я тоже занимался в изостудии отца: рисовал карандашом черепа, писал акварельные натюрморты, начал осваивать масляную технику. Помню, как однажды из окна комнаты своего друга написал часть нашей улицы и дом соседей Гарбузовых. Этот этюд похвалил художник из Смоленска Губарев, что вдохновило меня на дальнейшую учебу.

К нам домой приходили мои друзья, мальчики-сверстники. Мы часто играли с ними в шахматы, а потом затевали во дворе подвижные игры — городки, бабки, прятки. Иногда к нам присоединялся отец, чем очень удивлял ребят (их родители никогда не принимали участие в шумных забавах детей).

Меня часто спрашивают: «Каким Николай Иванович был в семье? Как он воспитывал своих детей?» В связи с этим мне вспоминаются слова отца: «Чтобы воспитывать других, надо, прежде всего, воспитать себя». Очевидно, в семейной жизни он руководствовался именно таким принципом. Я не помню, чтобы он когда-либо отчитывал меня, повышал голос или нравоучительно наставлял. Отец был всегда сдержан, всегда говорил со мной серьезно. Однажды в дружеском разговоре он объяснил мне, что курить очень вредно. Я спросил его: «А почему же ты сам куришь?» Он ответил: «Потому что мне никто в детстве не рассказал о вреде курения». Его ответ меня вполне удовлетворил, и я никогда не курил.

1941 год. Началась Отечественная война. Сначала нам казалось, что она где-то далеко и нашей семьи не коснется. Однако вскоре в городе появились беженцы и слухи самые невероятные. Наша мама, Александра Ивановна, работала воспитательницей в детском доме. Детдомовцев спешно собрали и вывезли за 40 километров от Рославля в деревню Коски. В городе оставаться было опасно: вокзал начали бомбить, в небе летала немецкая «рама».

Отец и мы, дети, должны были добираться вослед детдому самостоятельно. Николай Иванович повез младших, Лену и Лешу, на велосипеде, а я пошел по дороге пешком. Договорились, что после того, как отец доставит в Коски сестру и брата, он встретит меня. Помню, как я собрал этюдник, грунтованные картонки, краски, кисти и пошел по Минскому шоссе в сторону Косок. По пути мне часто попадались повозки с беженцами, реже — машины. Вдоль обочины дороги кое-где кучками сидели военные. Запомнились их слова: «Минск разбит». Шел я очень долго и, наконец, увидел папу, который торопливо ехал на велосипеде мне навстречу. Увидев у меня в руках этюдник, он бросил его в кусты, сказав: «Сейчас не до этюдов!»

В Косках мы жили дней десять. Река Остер, лес — ели, сосны… Красиво! Ловили окуней; клев был хороший. В окружающем нас лесу стояли воинские части, и углубляться в него запрещалось. Однажды в Коски пришли автобусы, нас посадили в них и повезли назад в Рославль — на вокзал. Там нас ждал эшелон, на котором мы должны были эвакуироваться в Центральную Россию. Сейчас, вспоминая те страшные дни и сравнивая ее с современной жизнью, невольно удивляешься, что в военной суматохе среди людей оставалась какая-то организованность, что кто-то помнил о детском доме, кто-то отвечал за его спасение.

В Рославле я отпросился у родителей, чтобы дойти до нашего дома. Я ничего не взял в нем из своих вещей, а только написал на стене мелом: «Прощай, дом!» Позднее мы узнали, что во время оккупации города в нашем доме жил какой-то немецкий офицер, который при отступлении гитлеровской армии его поджег.

Эшелон с беженцами отходил со станции Рославль вечером. Когда он готовился к отправлению, над вокзалом вспыхнула световая бомба, спускающаяся на парашюте. От нее стало светло как днем, и мы увидели немецкий самолет-разведчик. Вскоре наш поезд тронулся, а через несколько часов немцы разбомбили до основания сам вокзал и все поезда, но об этом мы узнали намного позже…

В пути я начал вести дневник, потом бросил, о чем сейчас жалею — перед глазами проходила живая история страны, подробности которой навсегда стерлись из моей памяти. Ехали мы долго, поезд часто останавливался. Дорогой ели хлеб; на станциях бегали за кипятком. Наконец наш эшелон прибыл на станцию Кирсанов Тамбовской области, где нас встретили подводы. Детей посадили на них и к вечеру привезли в деревню Вельможка. Нам, привыкшим в пути к хмурым и озабоченным лицам беженцев, бросилось в глаза, что по деревенской улице гуляло много молодежи, звучали задорные частушки под гармошку и веселый смех. Подводы подъехали к флигелю бывшего барского дома (сам дом, как говорят, сгорел во время гражданской войны). Всех детей расположили на ночь в помещениях, а меня и еще одного сына работницы детского дома положили спать на улице в сене. Так началась наша жизнь в Тамбовском крае.