Федор Сологуб - Полное собрание стихотворений

Распелся Соловей над белой вешней Розой.
На ту беду в кусты пришел
И заревел на Соловья с угрозой
Большой Осел:
Он был один из тех, вы знаете, уродов,
Которые всегда позор своих же родов.
– Зачем поешь? О чем поешь?
Ослам к чему же роза?
Небось, нам песенки не заведешь
О крепком запахе навоза!
Поешь, как плачешь, ты, – с каких таких причин?
С ума, островитянин, спятил?
Послушай, как долбит, как славит стук машин
Поэт наш пролетарский, Дятел!
Ты на носу бы зарубил,
Что сладких буржуазных арий
Не должен слушать пролетарий.
И о цветах, как видно, ты забыл.
Какие воспевать прилично! —
Заголосил
Осел усердно, зычно,
Но все ж не очень гармонично.
Как быть теперь тебе, мой бедный Соловей,
Да и тебе, пленительная Роза?
Бояться ли речей
Любителя навоза?
За Розу и за Соловья
Ослу отвечу я:
Конечно, бесполезна Роза,
Но кто ж, Осел, сказал, что пролетарский нос
Так жаден к прелестям навоза,
Что нюхать ни за что не станет вешних роз?
Ведь этак рявкнешь ты, пред хлебной стоя лавкой:
«Зачем так ситный бел?
Пусть белый хлеб буржуй бы ел,
А ты, рабочий, черный чавкай!»

Стрекоза в лугах жила,
Лето красное пропела,
Оглянуться не успела, —
Революция пришла.
Жили барышни в палатах,
Где теперь Дворец Труда.
Кто ютился в тесных хатах,
Тот теперь пришел сюда.
В нищете долгонько бились
Стрекоза и муравей,
С пауком они сдружились,

Стало жить им веселей.
Что за чудо? Где причину
Раздобреть паук нашел?
Он, как нэпман, паутину
Всюду очень крепко сплел.
Стрекоза пред ним танцует,
Деньги тащит муравей,
Пчелка в улье негодует:
– Тех же шей погуще влей.

«Простой цветочек, дикий,
Нечаянно попал в один пучок с гвоздикой,
И от нее душистым стал и сам.
Хорошее всегда знакомство в прибыль нам>.
Москва знакомится с Эрбеттом,
Эрбетт знакомится с Москвой.
В Париже Эррио при этом
Качает головой.
Он чует, что в после речистом
Чего-то прежнего уж нет,
И говорит, собрав совет:
«Вот город! Только поселись там,
Совсем иным увидишь свет.
Ах, скоро, скоро наш Эрбетт
В Париж приедет ярым коммунистом».

Согласятся все историки,
Что рассказы без риторики
Много лучше, чем ирония
Поэтических речей.
Соловьи, цветы, зорь зарево,
И мечтаний чистых марево,
И природы благовения
Смоет жизненный ручей.

Унесла мою душу
На дно речное.
Волю твою нарушу,
Пойду за тобою.

Любила меня безмерно,
Всё отдала, не считая.
Любви беспредельной верный
В жертвенном пламени тает.

Не спасешь меня смертью своею,
Не уйдешь от меня и за гробом.
Ты мне – камень на шею,
И канем мы оба.

Я создал легенду любви,
Жизнь обратил я в сказку.
Что же, душа, благослови
Страшную сказки развязку.

Всё это сделал я сам,
Плакать не надо малодушно.
Душу Тому я отдам,
Кому служил я послушно.

Кончаясь, улыбнуся я,
И улыбка моя не слукавит.
Страстная мука моя
Юных иногда позабавит,

И кто-нибудь слезы прольет
Над сказкою жизни жуткой,
И даже поэму сплетет
Мечтатель с душою чуткой.

Чадом жизни истомленный,
Тихо-тихо я пою,
Убаюкать песней сонной
Зыбку шаткую мою.
Спи, грозою опаленный,
Спи, от счастия спасенный,
Баю-баюшки-баю.

Вспомни верное кормило
Невозвратной госпожи,
Обо всем, что с Нею было,
Горько плача, потужи,
Всё, что звало и манило,
Всё, что было в жизни мило,
Туже в узел завяжи.

Вот, полуночная вьюга
Запевает: «Вью, вью, вью», —
Вея зыбко и упруго
Зыбку легкую мою.
Вышла светлая подруга
Из пылающего круга.
Баю-баюшки-баю.

Кто устал, тому довольно
Щедрых пытками годов.
Кануть вольно иль невольно
В запреднльность он готов.
Руки сжавши богомольно
На груди, где сердцу больно,
Слушай вещий, тихий зов:

«Истлевающие сети
Смертным хмелем перевью.
Покачаю в тайном свете
Зыбку жуткую твою.
Улыбаясь вечной Лете,
Спи, как спят невинно дети,
Баю-баюшки-баю».

Я дышу, с Тобою споря,
Ты задул мою свечу.
Умереть в экстазе горя
Не хочу я, не хочу.

Не в метаньях скорби знойной
Брошусь в гибельный поток, —
Я умру, когда спокойный
Для меня настанет срок.

Умерщвлю я все тревоги,
И житейский сорный хлам
На таинственном пороге
Я сожжению предам.

Обозревши путь мой зорче,
Сяду в смертную ладью.
Пусть мучительные корчи
Изломают жизнь мою.

Мой ангел будущее знает,
Но от меня его скрывает,
Как день томительный сокрыл
Безмерности стремлений бурных
Под тению своих лазурных,
Огнями упоенных крыл.

Я силой знака рокового
Одно сумел исторгнуть слово
От духа горнего, когда
Сказал: – От скорби каменею!
Скажи, соединюсь ли с нею? —
И он сказал с улыбкой: – Да. —

Спросил я: – Гаснут ли мгновенья
В пустынном холоде истленья?
Найду ль чертогов тех ключи,
Где все почиет невредимо,
Где наше время обратимо? —
И он ответил мне: – Молчи. —

Уста, как пламенные розы,
Таили острые угрозы,
Но спрашивать я продолжал:
– Найду ль в безмерности стремленья
Святую тайну воплощенья? —
Он улыбался, но молчал.

Как я с Тобой ни спорил, Боже,
Как на Тебя ни восставал,
Ты в небе на змеиной коже
Моих грехов не начертал.

Что я Тебе? Твой раб ничтожный,
Или Твой сын, иль просто вещь,
Но тот, кто жил во мне, тревожный,
Всегда пылал, всегда был вещ.

И много ль я посеял зерен,
И много ль зарослей я сжег,
Но я и в бунте был покорен
Твоим веленьям, вечный Бог.

Ты посетил меня, и горем
Всю душу мне Ты сжег дотла, —
С Тобой мы больше не заспорим,
Всё решено, вся жизнь прошла.

В оцепенении жестоком,
Как бурею разбитый челн,
Я уношусь большим потоком
По прихоти безмерных волн.