Владимир Набоков - Стихотворные переводы

…Теперь заройте с мертвою живого,
сыпучий прах нагромоздите выше
седого Пелиона и главы
Олимпа синего.

Кто сей, чье горе
так выспренне? Чья печаль
блуждающие звезды заклинает
и слушателей делает из них,
пронзенных изумленьем? Я — Гамлет,
принц Датский.

К дьяволу пускай пойдет
твоя душа!

Дурна твоя молитва.
Сними ты пальцы с горла моего,
прошу тебя, хоть вовсе я не вспыльчив,
но что-то есть опасное во мне, —
ты будь благоразумнее. Прочь руку!

Растащите их!

Гамлет! Гамлет!

Мы просим вас…

Мой принц, мой друг, не надо!

Я с ним готов на эту тему спорить,
покамест у меня моргают веки.

О чем, мой сын, о чем ты?

Я любил
Офелию, и сорок тысяч братьев,
свою любовь слагая, мой итог
набрать бы не могли. Что для нее
ты сделаешь?

Лаэрт, ведь он безумен.

Молю, будь терпелив…

Что можешь ты?
Рыдать? Терзать себя? Поститься? Драться?
Испить отравы? Крокодила съесть?
Все сделаю. Зачем пришел? Чтоб выть?
Чтоб посрамить меня прыжком в могилу?
Ложись в могилу к ней, — я лягу тоже.
Болтаешь о горах? Так пусть навалят
на нас с тобой земли такую груду,
что темя опалит она о солнце
и Оссу обратит в волдырь. Как видишь,
и я речист.

Все это лишь безумье.
Так с ним бывает, на него находит, —
а погодя, смиреннее голубки,
уж выведшей птенцов своих златых,
он замолчит, потупясь.

Когда на склоне лет и в час вечерний, чарам
стихов моих дивясь и грезя у огня,
вы скажете, лицо над пряжею склоня:
весна моя была прославлена Ронсаром, —

при имени моем, служанка в доме старом,
уже дремотою работу заменя, —
очнется, услыхав, что знали вы меня,
вы, — озаренная моим бессмертным даром.

Я буду под землей, и, призрак без костей,
покой я обрету средь миртовых теней.
Вы будете, в тиши, склоненная, седая,

жалеть мою любовь и гордый холод свой.
Не ждите — от миртовых дней, цените день живой,
спешите розы взять у жизненного мая.

Тронь лютню, о поэт, и поцелуй мне дай,
шиповник ждет цветка из каждой почки узкой.
В ночи грядет весна, он близок, знойный май,
и вот уж до зари — воздушной трясогузкой
зазеленевший куст разбужен невзначай.
Тронь лютню, о поэт, и поцелуй мне дай.

Как почернела ночь в долине!
А мнилось — облик смутно-синий
вот там струился через лес.
Он облетел луга ночные;
едва задел цветы сырые;
неизъяснимы сны такие;
и он погас, и он исчез.

Тронь лютню, о поэт, вуалью благовонной
ночь зыблет на лугах эолову росу.
И роза чистая закрылась непреклонно,
замкнув и опьянив блестящую осу.
Послушай: все молчит; возлюбленную вспомни.
Сегодня, в темноте, под липами, укромней,
зари прощальный луч нежнее там затих.
Сегодня все цветет: вся ширь природы Божьей
любовью полнится и шепотом, как ложе
благоуханное супругов молодых.

Как сердца трепетно биенье!
Как слушаю свое смятенье,
дыханье в страхе затая!
Кто там стучит, войти желает?
Меня, как солнце, ослепляет
свеча неяркая моя.
Откуда страх и слабость эта?
Кто там? Кто кличет? Нет ответа.
Обман: то полночь била где-то;
как я один! как беден я!

Тронь лютню, о поэт, хмель юности небесной
играет в эту ночь по жилам Божества.
Тревожно я дышу, мне сладостно, мне тесно,
мне ветер губы жжет, дышу, полужива.
Ленивое дитя! Прекрасна я, смотри же,
Наш первый поцелуй… О нет, не позабудь,
как я пришла к тебе, крылом скользя все ближе,
и, бледный, плачущий, ты пал ко мне на грудь.
О, я спасла тебя! Ты умирал, я знаю,
от горестной любви. Теперь тебя зову,
надеждою томлюсь, без песен умираю.
Спаси, — я до утра без них не доживу.

Так это ты, твое дыханье?
Бедняжка муза, это ты?
Бессмертие, благоуханье,
одно мне верное созданье
среди враждебной темноты!
Друг белокурый, друг мой чистый,
моя любовь, сестра моя!
И в сердце мне, средь ночи мглистой,
с твоей одежды золотистой
скользит лучистая струя.

Тронь лютню. Это я. Увидела я, милый,
что ты один в ночи, унылый и немой.
К тревожному гнезду я птицей быстрокрылой
спустилась с облаков посетовать с тобой.
Так ты страдаешь, друг? Какую-то случайность,
какую-то любовь оплакиваешь ты;
измучила тебя земная обычайность, —
тень наслаждения, подобие мечты.
Так пой же! Внемлет Бог. Все песней будет взято, —
минувшая печаль, сердечная утрата.
Давай в безвестный мир, обнявшись, улетим.
Разбудим наугад мы жизненное эхо.
Коснемся славы мы, безумия и смеха.
Забвения страну с тобою создадим.
Сон выберем любой, лишь был бы он бесценен.
Умчимся. Мы одни. Вселенная нас ждет.
Италия смугла, и край Шотландский зелен,
Эллада, мать моя, хранит сладчайший мед.
Вот Аргос, Птелеон, как жертвенник огромный,
и Месса дивная, отрада голубей;
косматый Пелион, то солнечный, то темный,
и — чище серебра и неба голубей —
залив, где лебедь спит, один в зеркальном мире,
и снится белый сон белеющей Камире.
Поведай мне, над чем рыдания прольем?
Какие вымыслы напевом раскачнем?
Сегодня, только свет в твои ударил вежды,
не правда ль, серафим был над тобой склонен,
сирени просыпал на легкие одежды
и о любви шептал, которой грезил он?
Надежда, счастье, грусть — какое скажем слово?
Стальной ли батальон мы кровью заплеснем?
Любовника ль взовьем на лестнице шелковой?
Иль пену скакуна мы по ветру метнем?
Поведаем ли, кто в обитель ночи синей
приходит зажигать лампады без числа,
чтоб теплилась любовь, чтоб жизнь была светла?
Воскликнем ли: “Пора, вот сумрак, о Тарквиний!”?
Сберем ли жемчуга, где океан глубок?
Пойдем ли коз пасти, где горько пахнет дрок?
Укажем ли тоске небесные селенья?
Возьмет ли нас ловец в скалистый горный край?
Взирает на него, грустит душа оленья,
жалея оленят и вересковый рай;
но он вонзает нож и тот кусок добычи,
то сердце теплое бросает жадным псам.
Изобразим ли мы румяный жар девичий?
В сопутствии пажа вошла она во храм
и подле матери садится, но забыла
молитвы, замерла, уста полуоткрыла
и слушает, дрожа, как гулко меж колонн
проходит чей-то шаг и дерзкой шпоры звон.
Прикажем ли взойти на башни боевые
героям Франции, героям древних лет,
чтоб песни воскресить пленительно-простые,
что славе посвящал кочующий поэт?
Ленивую ли мы элегию напишем?
От Корсиканца ли про Ватерло услышим,
и сколько ковыля людского он скосил,
пока не налетел дух ночи безрассветной,
не сбил его крылом на холмик неприметный
и руки павшему на сердце не скрестил?
К столбу ли громовой сатиры в назиданье
прибьем продажное памфлетчика прозванье,
который с голоду из темного угла
выходит крадучись, от зависти трепещет,
на веру гения беспомощно клевещет
и к лаврам тянется венчанного чела?
Тронь лютню! Лютню тронь! Молчать мне нестерпимо.
Вздувают мне крыло весенние ветра.
Сейчас я улечу, покину мир любимый.
Дай мне одну слезу! Бог слушает, пора!