Галина Нерпина - Вместо разлуки

Им подчинишься прежде, чем поймёшь.

Зальёт закат задумчивые склоны -

И вновь тебя охватывает дрожь.

Большая рыба пожирает мелких.

И остаётся сумрачный вопрос:

Зачем назад раскручивают стрелки

И проверяют память на износ?

Ставят на стол, отогнав мошкару,

Сыр и вино… Не шумят на ветру

Кроны деревьев; полуденный жар

Там наверху превращается в шар.

Кудри на солнце светлы и легки.

Скоро вернутся домой рыбаки.

Женщина держит кувшин на весу,

Видит на дне золотую осу.

Долго немейское пьётся вино…

Славное в землю ложится зерно.

Боги бессмертны, добротно жильё.

Неотразимо Афины копьё.

Александру Тимофеев скошу

Поэт, зачарованный словом своим,

С великим усердием думал над ним.

И тени, которым положено спать,

Всю ночь позволяли себе оживать.

По комнате медленно ходит поэт,

И в ней загорается мысленный свет.

Он прожил немало, он даже привык,

Что в зеркале чаще не он, а двойник.

Он видит в стене указующий гвоздь

И капель на стёклах растущую гроздь;

И в детстве когда-то разбитый кувшин

Стоит на столе, как союз, нерушим…

И, время сдвигая, летали слова.

И майским парадом гудела Москва.

И снова он встретился с женщиной той,

Сгустился за окнами Азии зной.

Но тайное знание сводит сума…

И эта неправда – как правда сама.

Елене Исаевой

Весёлый полдень, солнечный укол,

Две лодки возле берега качались -

Когда стаканы ставились на стол

И лёгкою печалью наполнялись.

Здесь все друзья – и будет пир горой.

Кого зовём, кому сейчас кричим мы?

Уходит прочь лирический герой

И гибнет далеко не без причины.

Пусть не болит об этом голова…

Для всех, кого сегодня повидали,

Мы подберём несрочные слова

Из царскосельской и прекрасной дали.

Все прощены. Пускай не там, но здесь.

Чего бы жизнь ещё не причинила,

Мы видим свет, а он, конечно, есть,

Когда к утру сгущаются чернила.

Мы не храним – и всё-таки храним

Всезнающего бреда достоверность,

Не понимая, что стоит за ним -

Упрямство или

непустая верность.

Когда накрывает волной тополиного пуха

И в сторону света открыт судоходный июнь, -

Есть в общей гармонии невыносимый для слуха

Горячий избыток – и ярче бликует латунь.

И всё же не бойся, пусти свою радость на волю.

Она при тебе, даже если покатится вниз.

Бумажный кораблик недолго стоит на приколе:

Немного качнуло – и строчки уже понеслись…

Фонарь кормовой на ветру раздувается (где ты?),

Корабль-неумеха, бесстрашный бумажный пловец,

Он тягой попутной на край отправляется света

И думает: это начало. А это – лишь света конец.

В закатный час, когда тепло и свет утратив,

Кровавый диск стоит над миром, будто спятив,

И, словно великанова слюна,

Прихлюпывает лёгкая волна,

Три барышни, три рыбки, три пираньи

Загадывают три своих желанья.

И ни одна не открывает рот -

Хоть очевидно всем, что полон он забот…

И вы, друзья, вытягивая спинки,

Ныряете, как рыбки-невидимки.

И суеты чудовищная пасть

Вас настигает – и даёт пропасть.

Метафора – подзорная труба.

А правда неосознанно груба -

И потому не терпит искаженья.

Но в линзу мощную глядит воображенье,

И начинается серьёзная игра.

Там тени выпуклы

и гроздьями висят.

Туда подошвы легкие скользят.

Там вечность приближается (как будто!).

И длится чудо целую минуту…

И смысла не доищешься с утра.

Спокойный ритм, и строгость, и размер -

Всё, в сущности, напоминает прозу…

Лишь иногда вкрапления берёзы

Являют вдруг поэзии пример.

Есть краткий миг, чтоб думать об ином,

Лишь иногда переходящий в вечность.

Всё скоро кончится: мне ближе с каждым днём

Безмолвная деревьев человечность.

В зерцале водном ели так черны,

Так чутко полон парус тишины,

И небеса так страшно догорают -

Что лист не сможет с дерева упасть…

Какая мука и какая власть

Послушными созвездьями играют!

В подземных тиглях движется огонь,

Перетекая в стебли… Только тронь -

И он тотчас же в кровь твою вольётся.

И травы дышат, ночь собой согрев.

И льнёт соцветьями к коленям львиный зев.

И вечность гулко в сердце отдаётся…

Метель, метель… В природе неполадки.

И лес звенит вдали стеклянный, гладкий.

Там не темно… Ведь мы давно на ты

Со всеми продавцами темноты.

Иди туда – как будто бы по небу,

Рождественскому сахарному снегу.

Там на поляне поджидает ель

Средневековая. Так пахнет дикий зверь.

И так ей хорошо чернеть на белом,

Что ночь её ревнует, грешным делом,

Пророческую скрадывая даль

И путая нарочно календарь.

Как пляшет этот терпкий хвойный запах!

Как прочно ель стоит на львиных лапах,

Бессонною кивая головой.

Она сгорит от свечки восковой.

Мучительно, неправильно,

Перебираясь в тень,

Душа заснёт, как праведник,

Намаявшись за день.

Покуда ей бессонница

Не обожжёт пыльцы,

Она спешит-торопится,

Летит во все концы.

И пусть опасность всякая

Маячит вдалеке -

Но звёзды мелко звякают

У ночи в кулаке.

И над землёй медлительной

Опять зима блажит,

Снежком своим смирительным

Её припорошит.

О логика железная,

О лёгкая рука!

Прекрасно-бесполезная,

Смертельная дуга.

Северный ветер будет взбешён:

Снег натянул на него капюшон.

Облако срезано, будто ножом, -

Или становится миражом.

И тишина покрывается льдом,

Шар заполняет

и светится в нём.

И по косой уходя в темноту,

Шар золотой наберёт высоту.

Словно дробясь в отражениях всех,

Странно летит то ли вниз,

то ли вверх…

Памяти Владимира Корнилова

…Ты возвратишься в семь,

в двенадцать или в восемь.

Пусть мелко сыплет снег,

опередивший осень.

Пусть будет всюду жизнь -

но будет лишь отсрочкой

Свидания с тобой,

случайной оболочкой.

Мне думать о тебе -

как милости у Бога…

И сколько ни возьми,

не выговоришь «много».

Я вижу из окна,

набрякшего слезами,

Бесцельность темноты,

протянутой меж нами.

Пробившимся вперёд

былого не исправить.

Их так же, как и всех,

охватывает память,

Где пляшущей свечой

закапана страница.

Ткни пальцем в темноту:

там ничего не снится.

Потому что становишься тем, что давно болит.

Ничего нет мучительней,

чем трезвая голова.

Но полнее стакан – если он не тебе налит.