Александр Житинский - Снежная почта

Который медленно, но верно,
На одинаковых правах
Объединяет нас навечно,
Как дождь в кривулинских стихах.
И почта давняя по кругу
Февральскую минует вьюгу,
Но только за четыре дня
Доходят письма до меня.

… Читатель мой! Храни бумаги!
Пускай они лежат в пыли,
Как в трубку свернутые флаги
На корабле вдали земли.
Храни их так, на всякий случай,
На случай гибели летучей,
Когда придется среди скал
Тревожный передать сигнал.

Или когда на горизонте
Земля распахивает зонтик,
Чтобы ими, словно благодать,
Сигнал победы передать.
Храни бумаги и записки,
Стихи подальше убирай,
И в тайны нашей переписки
Неукоснительно вникай.

Биографические знаки,
Приметы времени и мест
Весьма полезны для зеваки,
Которых пруд пруди окрест.
Но ты, внимательный читатель,
За ними душу примечай.
Душа бессмертна. (Это кстати,
Чтоб ты, приятель, не скучал.)

Старик, сегодня тишина.
Твой третий снег лежит на крыше.
Что ты ответил – он не слышал,
Ему подробность не важна.
Он слышал – как . Он бессловесен,
Но зная музыку твою,
Ему других не надо песен,
Как оттепели – февралю.

Итак, я завтра уезжаю,
Портфель вещами нагружаю.
Героя худенькая тень
Качнется за стеклом вагонным.
Лечу в Москву по перегонам,
И лень писать, и думать лень.
Полезна эта терапия
От искусительного змия,
И, если истина в вине,
Она пользительна вдвойне.

… Всю ночь на полке боковой
Болтался я полуживой.
Какой-то пьяный мужичок
Кричал про сельское хозяйство,
Где «произвол и разгильдяйство»
А я никак заснуть не мог.
Как будто заново родившись,
Два века повернув назад,
В Москву я ехал, как Радищев,
Глубокой думою объят.

Москва меня встречала солью
Без хлеба. Соль – на мостовой.
Я удовольствовался ролью
Смешаться с уличной толпой
По улицам и переходам,
По эскалаторам метро,
Несомый бережно народом,
Как по течению – перо.

Вокруг дышала и рвалась,
Теснилась, путалась, дралась,
Стонала, дергалась, текла
Среди бетона и стекла
По Пушкинской и по Неглинной,
Кузнецкий вверх, Петровка – вбок,
Потоком, саранчой, лавиной,
Мильоном рук, мильоном ног,
Как твой мотыль в стеклянной плошке,
Который рыбам – для кормежки,
Передо мной, во мне, слепа
Плыла толпа, толпа, толпа!..

Валерка, я не видел глаз!
Их блеск божественный угас,
Подернутые мглой тумана,
Как птичьей пленкой, как белком,
Без мысли, даже без обмана,
Глаза брели себе пешком
И взгляды мертвые свои
Тащили сзади, как шлеи.

… И вправду, было очень сыро.
Снег навалил до самых плеч
А после, вроде дезертира,
Смываться начал, таять, течь.
Месил я жирные дороги
И в «Юность» обивал пороги.

Сказали (пара реверансов,
Чтоб мне пилюлю подсластить),
Что, мол, в чести у ленинградцев
Манера – отчужденным быть
И прятаться за ширмой слов,
Когда хоть в петлю ты готов,
Что это грамотно, но скушно …
А впрочем, встретили радушно.

Какой-то юноша с тетрадкой
Ждал очереди на разнос
И думал, видимо, украдкой,
Что он бессмертное принес.
Тут некогда сидел и я,
Но вреден возраст для меня.

Все строки – вольные, святые,
Простые, сложные, худые
Уже написаны давно.
Мы повторим их, если сможем,
И аккуратно в стол положим,
Где им уютно и темно.

Вот комментарий мой к письму:
Москва, мещанская столица,
Блестит, ласкает, веселится
В своем стоглавом терему.
Советский труженик – в порядке,
Как ангел. Крылышки торчат.
И только юноши в тетрадки,
Строчат. О чем они строчат?

О чем строчат они ночами,
Обуреваемы речами?
О чем строчим и мы с тобой,
Поэт необходимый мой?

Необъяснимая тревога,
Как чернила, разлита.
Война ли, дальняя дорога,
Полосатая верста?

И волосатый страх на теле
Родной, незнаемой страны,
А ты еще – про Вигорелли!
Смотри, как бы тебя не съели
На масленицу, под блины.

И каждая статья – как рана,
И каждый слух долбит висок.
Как летчик, выйдя из тарана,
От смерти мы на волосок.
А наши четверо детей
Еще не знают новостей
Других, – как мир устроен честно,
В нем ни войны, ни страха нет.
Повсеместно и прелестно:
Ночью – темень, днем – свет

И эта строчка в феврале
Погасла угольком в золе…

Февраль 1970 г.

Друг осенний, драгоценный!
Лист кленовый – ломок, сух.
Мы одни во всей Вселенной
На ветру, осенний друг.

Крови нет в твоих прожилках,
Мой осенний верхолаз.
Ветки тонкая развилка
Ненадежно держит нас.

Сведены одной судьбою,
Если только захотим,
Мы продержимся с тобою,
А сорвемся – полетим

Над землей, над едким дымом,
Сизым вьющимся кольцом, —
Ты с лицом неуловимым,
Я с доверчивым лицом.

Тихая осень случится.
Нам, наконец, повезет.
Слышишь? Какая-то птица
Мягкими крыльями бьет.

Не называя причины
Летних страстей и обид,
Осень, как нож перочинный,
Лезвием тонким блестит.

Кажется, тронь паутины,
И ощутишь на руке
Тени неясной картины,
Видимой там, вдалеке.

Словно штрихи на ладони,
Эти приметы судьбы,
Расположились на склоне
Клены, березы, дубы.

Что ж, загадаем до встречи
Время осенних смотрин
Листьев, упавших на плечи
В легком кругу паутин.

Вот роща виновато
Открылась, всем видна.
Словами небогата
И мыслями бедна.

Не пробегают звери,
И птицы не свистят.
Деревья, точно двери,
Ворочаясь, скрипят.

Из норки только мышка
Блестит глазком на мир.
Вся роща, точно книжка,
Зачитана до дыр.

В природе своя дисциплина.
Огнем по команде горит
В лесу строевая осина,
А гриб от разведки укрыт.

Рябина, взметнувшая круто
Свой горький и праздничный цвет,
Раскинула гроздья салюта
Из красных и желтых ракет.

Вот дуб, поржавевший без смазки,
Готовит десант желудей.
Сейчас они в пробковых касках
Попрыгают в руки детей.

И клюква во мху, как пехота,
Рассыпана перед броском.
Форсировать это болото
Приказано клюкве ползком.