Константин Случевский - Полное собрание стихотворений

И умерла она... Как же тут быть?
Горе великое с кем поделить?
Не приходила б ты в степь необъятную,
Не заводила б беседу приятную...
Ох! Уж была-то ты, радость, новинкою,
Стала ты, радость, слезой-сиротинкою!
Ох! На кого-то Андрея покинули,
Всю-то, без жалости, жизнь опрокинули!
Сердце щемит, пали в разум потемки,
Было-то было – остались обломки!
Кто-то нас ждать будет, кто-то нас встретит?
Кто-то, как звать начнут, здесь я! Ответит?
Да и зачем-то нам счастье дается?
Знать бы, не брать, коль назад отберется!
Горе ты наше, великое горе,
Стало ты, горе, большим на просторе!
Ох! Умерла ты! Зачем, почему?!
Плачет Андреюшко, тяжко ему.
А перед ним на скамейке остывшей
Тело лежало Прасковьи почившей.
И улыбалась она, хоть молчала,
Будто приятное что увидала,
Будто отмену великой печали
Вот-вот, теперь только ей обещали!..
«Радуйся, радуйся!– Слышит она. —
Бедная грешница, ты – прощена!..»

Руки Прасковья, когда отходила,
Молча крест-накрест сама положила...
Сутки прошли и другие прошли,
Темные пятна по телу пошли,
Надо скорее старуху прибрать,
Гроб колотить и могилу копать.
Поднял Андрей ее, шубкой прикрыл,
Вынес в сенцы и к стене положил.
Он из рубахи своей холщевой,
Белой, неношеной, с пестрой каймой,
Полной полосок, кружочков, крестов,
Телу старухи устроил покров;
Сено лесное подстилкой служило:
Много в нем моху зеленого было,
И из зеленого моха торчали
Сотни цветочков, что летом увяли...

Часто Андрей подле тела сидел:
Все хоронить он его не хотел!
Вот уж и гроб был готов небольшой;
Ждет гроб неделю – стал плакать смолой!
Вот на соседнем, ближайшем холму
Вырыл Андрей помещенье ему,
Ветками он помещенье покрыл:
Ветер под ними гнездо себе свил!
Прежде, при жизни Прасковьи, бывало,
С ней говорил он порой очень мало;
Меньше, чем прежде, теперь говорит,
К телу подсядет, работу чинит...
Холод Андреюшке службу служил,
Тело Прасковьи от порчи хранил.
С рук неподвижных, от щек, ото рта
Мало-помалу сошла чернота;
Даже морщины сровнялись на коже,
Стала Прасковья как будто моложе.
Впрочем, Андрей ей в лицо не глядел:
Он у покрытого тела сидел.
Сколько он дней тем порядком провел,
Он не считал, да и счета б не свел.
Если б весна позабыла явиться —
Мог бы Андрей и с покойницей сжиться...
Только весна подойти не забыла,
Теплым туманом леса окропила,
Снег побежал, дали трещины льдины...
Стали чернеть на Прасковье морщины.
Время покойницу в гроб положить!
Нечего делать, пора хоронить!..
И на холме он ее схоронил.
Полдень весенний в могилу светил...
А как по гробу земля застучала,
Крышка его под землею пропала —
Много, без счета, горело на ней
Слез и весеннего солнца лучей...

Рано в ту пору весна наступила!
С неба сошла, из земли выходила!
В небе румяные зори горели,
Птицы свистали, чирикали, пели;
В воздухе влажном, в весенней теплыни,
Тихо задумались божьи пустыни...
А из земли, в платьях, в юбочках новых,
Шли мириады тюльпанов лиловых;
Сколько их, сколько везде проступало —
Точно тюльпанное царство настало!
В мраке темнейших, забытых углов
Говор раздался болтливых ручьев;
И над блистающей, светлой волной,
Как океан необъятно большой,
Бился незримыми глазу волнами
Запах весны, порожденный цветами!..

Холм у лачуги стоит одинок;
Крест на холме водружен невысок.
Степью безлюдной уходит Андрей
С серою Лайкой, собакой своей,
Палка в руке и сума за плечами,
Переступает лениво ногами,
Точно идет он с грехом пополам.
В меру такая походка степям!
Будь их хоть вдвое, безбрежных степей,
Всех их тихонько отмерит Андрей!
Он безустанно, усердно идет:
Время такое – народ подойдет,
Ну, а народа он видеть не хочет,
Как бы уйти поскорее, хлопочет.
Цель ему светит – обитель господня;
Цели он в жизни не знал до сегодня!
Ну, а теперь дело вовсе иное:
Он покаянье уносит чужое.
Дома, в лачуге, сидеть он не может:
Скука томит, одиночество гложет...
Так вот его в Верхотурье и тянет...
У Симеона молиться он станет;
А из обители прочь не погонят,
Будет там жить, а умрет – похоронят...

Месяц прошел. Населилась лачуга.
Просто не знала, что делать с испуга!
Тут собиралися разные люди,
С Руси великой, от Мери и Чуди!
В стойлах усталые лошади ржали,
Гости, ночуя, вповалку лежали;
Водка и песни текли спозаранка;
Под вечер говор, чет-нечет, орлянка...
Много шло толков промежду гостей:
Что тут случилось? Где старый Андрей?
Ищут мордвина. Напрасно, исчез...
Видят могилу у выхода в лес...
Если он, точно, в могилу забрался,
Сам ли он, что ли, в нее закопался?

Лет атак тридцать назад, в год холерный,
В мае, в тот трудный и памятный год, —
Как совершили мы странный, примерный,
Очень не хитрый венгерский поход, —
На Петербургской, в невзрачном домишке,
Там, где у нас огороды идут,
Там, где на улицах строят мальчишки
Крепости, рвы и канавы ведут, —
Встав спозаранок, исправно побритый,
Занят работой Петр Павлыч Зубков...
Серый сюртук на нем, дешево сшитый,
Хоть и не стар он, зато и не нов.
При Канкрине был Зубков неотлучным,
Вечным, бессменным присяжным писцом,
Трезвым всегда, не болтливым, сподручным,
Сиднем сидевшим и ночью, и днем.
Знал по-немецки Зубков! Было счастьем,
Что к Канкрину он случайно попал!
Хмурый министр отличался пристрастьем
К тем, кто язык его родины знал.
Писывал ночью Зубков; кончив счеты,
Прочь уходил! Кабинет затворив,
Граф принимался за скрипку, за ноты,
Шелковый зонт на глаза опустив;
И говорили знакомые с домом,
Будто, играя, граф цифры считал,
И музыкальным, особым приемом
Суммы отчетов и смет проверял!
Ну, а Петр Павлыч, за то, что старался,
В милость большую вошел Канкрииа,
Лучше других до конца дописался:
Полная ранее срока дана!
С пенсией, с крестиком и по прошенью!
А через год получила жена
На Петербургской в наследство именье:
Дом деревянный в четыре окна.
Лет Петру Павлычу меньше, чем кажет:
Будет ему через год шестьдесят!
Бодрый старик! Если зубы покажет,
Чуть ли не все целиком заблестят...
Эти-то самые зубы взлюбила —
Так говорил он знакомым порой —
Марья Петровна! Недолго водила,
Был он ей по сердцу: стала женой.
Прожил он с ней двадцать два года сряду;
Семь лет вдовеет... И в нынешний день
Так порешил он: что стыдно, мол, надо
Хлам разобрать, чердака дребедень.
После кончины года уходили...
Все же Петр Павлыч решиться не мог
К рухляди старой коснуться: сложили
Руки жены! Нету сил, видит бог!
Ну, да ведь надо! Всю ночь спал он худо,
Все он раздумывал: как приступить
К священнодействию?! Тряпки, посуда!
Много что надо продать, обменить!
Хлам разбирать – это чувство больное!
Вечером думал он; раз принялся...
Свечка горела. Над белой стеною
Очерк каких-то теней поднялся!
Очерк какой-то такой непонятный!
Черные хари! Рогатая тень!
Нет уж, Петр Павлыч, скорей на попятный,-.
Лучше поутру и в солнечный день...
Утро! Роскошное утро сияло!
Лился в окошко открытое свет!
Два сундучишка рука разбросала..
Экий, однако, в вещах винегрет!
Право! Ты б, Марьюшка, лавку открыла...
Десять сорочек, кусок полотна,
Фунта четыре иссохшего мыла,
Съеденный молью остаток сукна!
Помню: сюртук был такой! Вон и зайка!
Весь он обглодан! Хвоста нет, ушей!
Сбоку написано: Фединька пайка!..
Не дал господь нам своих-то детей!
Ну так чужого она полюбила...
«Хоть бы да нам незаконный какой;
Только бы свой! – так жена говорила. —
Чай, ты несчастлив с бездетной женой?!»
Гм, незаконный?! А если б у ней-то
Был незаконный? Что ж я бы сказал?
Значит, с другим прижила! Значит, чей-то...
Тст!– тихо шепчет Зубков, – я бы взял!..
И отошел он к окну; прислонился
С новою, смутною думой своей;
Над чердаком старый клен опустился
Целою сетью зеленых ветвей.
Думал он ветку достать; потянулся...
Ворон громадный на ветке сидел,
Вскинулся и, увидав, отшатнулся,
Пыль поднял крыльями и отлетел!
Будто бы взглядом вороньим пронзило
Бедное сердце, лишенное сил!
Будто бы в разум дохнула могила,
С черных, едва не ударивших крыл.
И продолжает Петр Павлыч работу;
Перебирает бумаги в руках;
Письма он к письмам кладет, счет ко счету;
В старой газете прочел в новостях
Судное дело, когда-то большое...
Вдруг! Что-то брякнуло! Глядь – медальон!
Смотрит: мужчина, лицо молодое,
Темнобородый! Совсем не дурен!
Буквы Ф. Ф.!.. Что за притча? мелькали
Только что, только что вот на глазах
Эти же буквы! на письмах стояли...
Фединькин зайчик! есть Ф. – в подписях!
Где они? Где? Нет, не эти, другие?
В этих, должно быть!.. Не тут, а вот там!..
И захрустели бумажки сухие,
Быстро забегав по нервным рукам...
Подписи, подписи! В подписях было!
Да, да, Ф. Ф.!.. Я видал, сам видал...
А, наконец-таки! Захолонило
В сердце... Недвижим, письмо он держал!
И против воли глаза опустились,
Точно их кто на письмо наводил...
Почерк – чужой! Строчки густо теснились...
Разных размеров и разных чернил!
Молча читает Петр Павлыч, читает:
«Скоро ль приедешь ко мне ты опять?
Быстро наш милый сынок подрастает;
Он уж и «мама» умеет сказать...
Он у кормилицы-бабки остался;
Крепок, здоров и тебя он все ждет...
Только бы тот номерок сохранялся,
Что воспитательный в руки дает».
Это письмо он прочел, и другое,
Третье... и много он их прочитал!
Раз только как-то качнул головою...
Собрал все письма, в пакетик связал,
И, не закрывши окна, не коснувшись
Прочих вещей, долго вниз не сходил,
В тяжком раздумье сошел, не споткнувшись,
И свой пакетик в комод положил.