Уильям Шекспир - Венера и Адонис

Взгляни: целитель мира, утомленный,
На западе кончает путь дневной.
Кричит сова, предвестник ночи сонной,
В загоне — овцы, в гнездах — пташек рой.
Слой черных туч, окутав небо тьмою,
Зовет и нас к разлуке и покою.
Давай друг другу мы шепнем: "Прощай!"
Скажи — и ты дождешься поцелуя!"
Она, сказав, как будто входит в рай
И платы ждет, мечтая и ликуя…
И обняла любимого потом,
Прильнув к лицу пылающим лицом,
Пока он, ослабев, не отрывает
Небесной влагой напоенный рот…
Он сладостью ей губы обжигает,
Но жажда их все яростнее жжет.
Они, друзья и недруги желанья,
Вновь падают на землю без дыханья.
Теперь желанье, жертвой завладев,
Ее, как хищник, жадно пожирает…
Ее уста — как воин, впавший в гнев,
Его уста — как пленник, замирают.
Она их пьет как коршун, груб и дик,
Пока не осушает весь родник.
Она в слепом неистовстве бушует,
Вдруг ощутив всю сладость грабежа,
В ней страсть с безумством ярости ликует,
Лицо горит, вся кровь кипит… Дрожа,
Она в забвенье отшвырнула разум,
И стыд, и честь — все умолкает разом.
В объятьях цепких, слаб и распален,
Как ставшая ручною в клетке птица,
Иль как олень, что бегом утомлен,
Иль как дитя, что ласке покорится,
Он ей сдается, не вступая в бой,
А ей желанен счастья миг любой!
Малейшему давленью уступает
Застывший воск, когда огнем нагрет,
Отвага никаких преград не знает,
Особенно в любви границ ей нет…
И страсть не отступает боязливо,
Чем цель трудней, тем яростней порывы.
Ей не пришлось бы нектар губ впивать,
Смутись она его суровым взором…
С шипами вместе розу надо рвать,
Влюбленный должен быть глухим к укорам.
Будь красота под тысячей замков,
Любовь пробьется к ней в конце концов.
Ей жалость отпустить его внушает,
Несчастный молит дать ему уйти…
И вот она его освобождает
И даже говорит ему: "Прости!"
Хоть луком Купидона и клянется,
Что он над сердцем властен остается.
"Мой милый, эту ночь я проведу
В бессонной, — говорит она, — печали…
Скажи мне, где и как тебя найду?
На завтра встречу мы не назначали?"
А он ей: завтра встреча не нужна,
С друзьями он идет на кабана.
"Кабан!" — Вдруг бледность щеки покрывает,
Как будто бы над розой полотно…
Хоть ею тайный страх овладевает,
Она к нему прильнула все равно.
Упали оба — тут и он забылся
И прямо на живот к ней повалился.
Для жаркой схватки на коне боец,
Теперь любви арена перед нею…
Когда же в бой он вступит наконец?
Но тают жалкие мечты, тускнея;
Таких и сам Тантал не ведал бед:
В Элизиум вошла — а счастья нет!
Вот птицы видят гроздья на картине,
Их так пленяет этот виноград,
Что ягоды клюют и на холстине…
Так и ее желания томят.
Желаний пыл невспыхнувший царица
Зажечь в нем поцелуями стремится.
Напрасен труд, царица красоты,
Испробовано все, что достижимо…
Иных наград заслуживаешь ты:
Сама Любовь… в любви… и нелюбима!
"Стыдись, — он говорит, — ты жмешь, пусти,
И эти приставанья прекрати!"
"Когда б о вепре ты не заикнулся,
Давно бы ты ушел, — в ответ она,
А вдруг метнул копье да промахнулся?
Ну где же осторожность тут видна?
Опасен хищник острыми клыками,
Так мясники орудуют ножами.
Щетину игл — угрозу для врагов
Он тащит на спине горбатой, взрытой,
Он мордой рыть могилы всем готов,
Глаза, как светляки, блестят сердито…
Он в ярости сметает всё с пути,
И трудно от клыков его уйти.
Его бока защищены щетиной,
И надо их сперва пронзить копьем…
А к толстой шее путь для лезвий длинный,
Он в бешенстве сразится и со львом.
Пред ним кустарник в страхе сторонится,
Когда стремглав он через дебри мчится.
Тебя ему сгубить совсем не жаль,
И облик твой, моей любви блаженство,
И нежность рук, и губ, и глаз хрусталь
Все изумительное совершенство!
Но, одолев тебя (вот ужас в чем!),
Как луг, всю прелесть взроет он потом.
Пусть в мерзостной берлоге он таится…
Что делать красоте с врагом лихим?
К опасностям не должно нам стремиться,
Здесь друга нам совет необходим.
Во мне — чуть уши это услыхали
От страха все поджилки задрожали.
Ты видел, как в глазах зажегся страх?
Заметил, как лицо мое бледнеет?
Ты лег на грудь мне, ты в моих руках,
И я без чувств, и все во мне немеет…
Но сердца беспокойный, шаткий бой
Как гул землетрясенья под тобой.
Там, где царит Любовь, там
Ревность злая Стоит, как верный часовой, пред ней,
Тревогу бьет, мятеж подозревая,
И в мирный час зовет: "Убей! Убей!"
Она любовь от страсти отвлекает,
Так ветер и вода огонь сбивают.
Червяк, любви грызущий вешний цвет,
Лазутчик этот всюду тайно вьется,
Мешая правду счастья с ложью бед…
Он Ревностью уж издавна зовется.
Стучит он в сердце, в ухо шепчет мне.
Что смерть любимого страшна вдвойне.
Он страшный облик вепря представляет
Разительно испуганным глазам,
И, весь в крови, твой образ возникает,
Поверженный, как жертва злым клыкам.
К цветов подножью кровь твоя струится,
И грустно ряд стеблей к земле ложится.
А что со мною станется тогда,
Раз и теперь дрожу я от волненья?
Одна лишь мысль для сердца уж беда,
А страх ему внушает дар прозренья.
Знай, что тебе погибель суждена,
Когда ты завтра встретишь кабана.
Уж если так увлекся ты охотой,
За робким быстрым зайцем устремись,
Иль за лисою в чащи и болота,
Иль за пугливой ланью ты помчись!
Но там трави одних лишь кротких тварей
Со сворой псов в охотничьем угаре.
Заметь, когда, спасаясь от беды,
Мелькают ушки зайчика косого,
То он, запутывая все следы,
Быстрее ветра мчится прочь, и снова
В любые норки он юркнуть готов,
Как в лабиринт, чтоб обмануть врагов.
Порой в толпу овец он ускользает,
Их запахом обманывая псов,
Порою в норку кролика влетает,
Чтоб смолкнул гул собачьих голосов,
Иль спрячется в стадах оленьих ловко:
Для всяких бедствий есть своя уловка.
Собак разгоряченных он смутит
Там, где с другими запах свой смешает,
Но вскоре вновь его обман открыт,
Их звонкий лай на миг лишь замолкает.
Завоют псы, а эхо им в ответ:
Как бы и в небе ловят зверя след.
Стоит зайчонок бедный у пригорка
На задних лапках, обратившись в слух,
Он за врагами наблюдает зорко,
К заливчатому лаю он не глух.
В тоске больного он напоминает,
Что звону похоронному внимает.
Ты видишь, он, запутывая путь,
Зигзагами летит, в росе купаясь,
Царапая себе шипами грудь,
Любых теней и шорохов пугаясь.
Топтать смиренных ведь готов любой,
А кто поможет справиться с бедой?
Лежи спокойно и послушай дало…
Не рвись, ведь все равно тебе не встать!
Я от охоты отучу едва ли,
Хоть мне пришлось мораль тебе читать.
Легко найду я нужные сравненья,
Чтоб как-то дать страданьям объясненье.
Что я сказать хотела?" — "Все равно,
Прервал он, — все давно об этом знают.
Уж ночь, темно…". — "Так что же, что темно?"
"Меня друзья давно уж ожидают,
И я, бредя во тьме, могу упасть".
В ответ она: "Во тьме лишь зорче страсть.
А упадешь, то знай: земля, наверно,
К тебе в любви пытается прильнуть…
Сокровища на всех влияют скверно,
Влекут и честных на преступный путь.
От губ твоих спешит Диана скрыться,
Чтоб поцелуем ей не соблазниться.
Теперь причина темноты ясна:
Стыдясь, луна свои лучи застлала,
Пока природа не осуждена
За то, что красоту с небес украла
И воплотила в облике твоем,
Чтоб в ночь затмить луну и солнце — днем.
Луна Судьбу лукаво подкупает,
Прося труды природы истребить…
Судьба с уродством красоту сливает,
Чтоб в хаосе гармонию сгубить,
А красоту подвергнуть страшной власти
Тиранства, злополучья и несчастья.
Горячка, бред, чумы смертельный яд,
Безумие, шальные лихорадки,
Болезнь костей, когда в крови горят,
Как пламя, сумасшествия припадки,
Отчаянье, печаль, весь гнет земной
Природе смертью мстят за облик твой.
А из недугов этих ведь любые
В мгновенной схватке прелесть сокрушат,
И молодости краски огневые,
Недавно так пленявшие наш взгляд,
Все быстро блекнет, вянет, исчезает…
Так снег в горах под солнцем в полдень тает.
Ты девственность бесплодную отбрось
Весталок хмурых и монахинь нудных…
Им дай лишь власть — пожалуй бы пришлось
Увидеть век людей бездетных, скудных.
Будь щедр! Чтоб факел в темноте не гас,
Ты масла не жалей хоть в этот раз.
Вот это тело — жадная могила,
Свое потомство в ней хоронишь ты…
Ему родиться время предрешило,
Но ты не спас его от темноты.
Весь мир взглянул бы на тебя с презреньем,
Узнав, что ты запятнан преступленьем!
Себя ты губишь скупостью своей…
Так и в гражданских войнах не бывает!
Самоубийцы даже ты гнусней,
Отца, который сына убивает.
Зарытый клад ржавеет и гниет,
А в обороте — золото растет!"
"Ты скучной теме предаешься страстно
В который раз, — Адонис ей сказал,
Но борешься с теченьем ты напрасно,
И я тебя напрасно целовал.
Клянусь я ночью, нянькой наслажденья,
Мне речь твоя внушает омерзенье!
Хоть двадцать тысяч языков имей,
И каждый будь из них еще страстнее,
И будь он пения сирен нежней
Я все равно понять их не сумею.
Бронею сердце вооружено,
Не будет слушать песен лжи оно,
Чтоб обольщающий напев не вкрался
В нетронутый тайник груди моей
И там смутить бы сердце не старался,
Не дав потом спокойно спать ночей…
Нет, госпожа, его терзать не стоит,
Пускай никто его не беспокоит.
На лесть твою легко рукой махнуть,
Ведь гладок путь, ведущий к обольщенью…
Не от любви хочу я увильнуть,
Я к похоти питаю отвращенье.
А ты, чтоб в плен потомством заманить,
Свой разум в сводню хочешь превратить.
Любовь давно уже за облаками,
Владеет похоть потная землей
Под маскою любви — и перед нами
Вся прелесть блекнет, вянет, как зимой.
Тиран ее пятнает и терзает:
Так червь листы расцветшие глодает.
Любовь, как солнце после гроз, целит,
А похоть — ураган за ясным светом,
Любовь весной безудержно царит,
А похоти зима дохнет и летом…
Любовь скромна, а похоть все сожрет,
Любовь правдива, похоть нагло лжет.
Я больше бы сказал, да не дерзаю,
Предмет уж стар, оратор же незрел…
Итак, тебя с досадой покидаю,
Стыд на лице, и в сердце гнев вскипел,
А уши, что речам хмельным внимали,
Горят румянцем — так их оскорбляли".
От нежных рук, державших на груди,
Уходит он, из сладостных объятий
Он вырвался. Венера впереди
Лишь горе чует, плача об утрате.
Как в небе метеор, мелькнув, погас,
Так он скрывается во мраке с глаз.
Она за ним следит… Так мы порою
Глядим на отплывающих друзей,
Когда корабль уже закрыт волною,
До туч взлетевшей в ярости своей,
И тьма, как необъятная могила,
Уже любимый облик поглотила.
Смущенная, как тот, кто вдруг в поток
Алмаз бесценный уронил случайно,
Как путник, чей погаснул огонек,
Бредет в ночном лесу тропинкой тайной,
Так и она лежала в темноте,
Утратив путь к сияющей мечте.
Бьет в грудь она себя, и сердце стонет,
А ближние пещеры, как бы злясь,
Назад к богине эти стоны гонят,
Как будто бы усилить боль стремясь.
Она раз двадцать всхлипнет: "Горе, горе!"
И плачут двадцать эхо, стонам вторя.
О том, как дерзких юношей в рабов
Любовь в безумстве мудром обращает,
Как губит в детство впавших стариков,
Она уныло песню начинает…
Заканчивает скорбный гимн печаль,
А эхо все уносит гулко вдаль.
Всю ночь звучат мотивы скучной песни,
Часы влюбленных молнией летят…
Что им всего на свете интересней,
То, думают, любой услышать рад.
Но часто их подробные рассказы
Охоту слушать отбивают сразу.
Но с кем ей провести придется ночь?
Ведь звуки эхо льстить бы ей сумели…
Их слушать, как буфетчиков, невмочь
В дыму таверны, за бутылкой эля.
Им скажешь: "Да!" — они ответят: "Да!"
И "Нет!" на "Нет!" услышишь ты всегда.
Вот жаворонок нежный! В час рассвета
Он ввысь из влажных зарослей вспорхнет,
И встанет утро. Прославляя лето,
Величьем дышит солнечный восход
И мир таким сияньем озаряет,
Что холм и кедры золотом пылают.
Венера солнцу тихо шлет привет:
"О ясный бог и покровитель света!
Свет факелов и звезд далекий свет,
Весь этот блеск — твое созданье это…
Но сын, рожденный матерью земной,
Затмить сумеет свет небесный твой".
И к роще миртовой Венера мчится,
Волнуясь, что уж полдень недалек,
А весть о милом в тишине таится…
Где лай собак и где гремящий рог?
Но вдруг возникли отклики в долине,
И вновь на звуки понеслась богиня.
Она бежит, а на пути кусты,
Ловя за шею и лицо целуя,
У бедер заплетаются в жгуты…
Она летит, объятья их минуя.
Так лань, томясь от груза молока.
Спешит кормить ягненка-сосунка.
Но, услыхав, что псы визжат в тревоге,
Она дрожит, как тот, кто вдруг змею
Зловещей лентой встретив на дороге,
Замрет и в страхе жмется на краю…
Так вой собак, звучащий за спиною,
Всю душу наполняет ей тоскою.
И ясно ей, что здесь идет со львом,
С медведем или вепрем бой кровавый…
И там, где в кучу сбились псы кругом,
Ей слышен визг и вой орды легавой.
Уж очень страшен псам свирепый враг:
Кому начать — им не решить никак.
Ей в уши проникает визг унылый,
Оттуда к сердцу подступает он,
И в страхе кровь от сердца рвется с силой
И каждый атом в ней оледенен…
Так, офицера потеряв, солдаты
Бегут позорно, ужасом объяты.
Потрясена картиною такой,
Она застыла в трепетном волненье,
Пока себе не говорит самой,
Что это — лишь пустое наважденье,
Что успокоиться она должна,
И вдруг под елью видит кабана.
Все в алых сгустках, в белой пене рыло,
Как будто с молоком смешалась кровь…
Ей снова страх оледеняет жилы,
И мчится прочь она в безумстве вновь.
Вперед, назад — блуждает и плутает,
И кабана в убийстве обвиняет.
Меняя в горе тысячи путей,
Она по ним же пробегает снова.
То медлит, то опять летит быстрей…
Так пьяный ум, бессвязный, бестолковый,
Все видит, ничего не уловив,
За все берясь и тотчас вновь забыв.
Вот в чаще утомленный пес ютится,
И где хозяин — он сказать бы рад,
Другой все раны зализать стремится:
Прекрасный способ, если в ране яд!
А вот и третий, изнуренный боем…
Она к нему, но он встречает воем.
Когда замолк его зловещий вой,
Бредет еще один, угрюмый, черный,
Терзает душу визг его глухой…
А с ним другие, кончив бой упорный,
Пушистые хвосты влачат в пыли:
Почти все псы уж кровью истекли.
Всегда и всюду смертные страшатся
Любых видений, знамений, чудес…
В них как бы откровения таятся,
В них узнают пророчества небес.
Так в ней от страха сердце замирает,
И к Смерти жалобно она взывает.
"О злой тиран, — так Смерть она зовет,
Любви разлучник, мерзостный и тощий!
Зачем ты душишь красоты восход,
Угрюмый призрак, ненавистной мощью?
Всю красоту свою, пока дышал,
Он розе и фиалке отдавал.
Ужель умрет он? Чтобы ты сразила
Такую красоту? Не может быть…
А впрочем, что же? С той же страшной силой
Ты наугад, вслепую можешь бить!
Ты в старость метишь, но стрелою звонкой
Ты мимо цели в грудь разишь ребенка.
Заране это зная, словом он
Отбил бы натиск беспощадной силы,
Враг людям с незапамятных времен,
Ты не сорняк, а ты цветок сгубила.
Он с золотой стрелой Любви шутил,
Но Смерти черный лук его сразил.
Ужель ты слезы пьешь, властитель горя?
Что даст тебе окаменелый стон?
Зачем же вечный сон застыл во взоре,
Хоть все глаза учил прозренью он?
Что скажешь ты Природе в оправданье,
Исторгнув лучшее ее созданье?"
Она теперь отчаянья полна…
Как шлюзы, веки падают, скрывая
Хрусталь ручьев, и по щекам волна
На грудь струится, серебром сверкая.
Но дождь серебряный, сквозь шлюзы вмиг
Прорвавшись, на свободу вновь проник.
О, как глаза и слезы в дружбе слиты!
В слезах — глаза, а слезы — в них видны!
И хоть со щек они дыханьем смыты,
Друг в друге хрустали отражены…
Как в бурный день, где вихри дождь сменяют,
Вздох сушит щеки, слезы — увлажняют.
Столь разны чувства, но беда одна…
Кто может лучшим в горести считаться?
Какое главным назовет она?
В борьбе за первенство они теснятся…
Нет, все равны. И вот они толпой
Сошлись, как облака перед грозой.
Вдруг крик охотника ей слух пронзает:
Так няньки песня малышу мила!
И груз тревог, что ум отягощает,
Надежда прочь на время отвела,
И радость повторяет ей упорно,
Что это клич Адониса бесспорно.
И в путь обратный слез поток течет,
В плену у глаз, как в хрустале алмазы…
Слезинка вдруг случайно соскользнет,
И на щеке она растает сразу;
С лица земли не смоет грязь она
Земля-неряха вечно чуть пьяна.
Как недоверчива любовь! Как странно
В ней вера с недоверьем сплетена!
В ней радость с горем бьются беспрестанно,
В надежде и в тоске она смешна:
Одна — обманом хочет подольститься,
Другая — правдой погубить стремится.
Но, ткань соткав, ее Венера рвет:
Адонис жив, и Смерть бранить не надо…
Теперь ее богиня не клянет,
А ей сулит триумфы и награды.
Царем могил, могилой для царей
Зовет она владычицу теней.
"Нет, дорогая Смерть, я пошутила,
Она твердит, — прости мне ужас мой,
Когда кабан кровавый, тупорылый
Мне встретился, безжалостный и злой…
Я признаюсь, что гневалась напрасно,
Мне гибель милого была ужасна.
Кабан виной моих речей и слез.
Отмети ж ему, невидимый властитель!
Он, злая тварь, обиды все нанес,
Не я, а он всех жалоб вдохновитель.
Скорбь двуязычна; чтобы сладить с ней,
В сто раз должна быть женщина умней".
Она спешит рассеять подозренья,
Надеясь, что Адонис будет жить
И так цвести, что просто загляденье…
Теперь она готова Смерти льстить
И речь вести о славе, мавзолеях,
О подвигах, триумфах и трофеях.
Она твердит: "Как слабости ума
Я поддалась безумно и нелепо!
Пока жива вселенная сама,
Я знаю, что и он далек от склепа!
Погибнет он — и красота умрет
И в черный хаос мир опять вернет.
Стыдись, любовь! Как схваченный ворами
В пути богач, ты ужаса полна…
Еще неуловимая глазами,
"Для сердца малость всякая страшна".
И вдруг, заслышав звук веселый рога,
Она вскочила, вмиг забыв тревогу.
И вот летит, как сокол на манок,
Травы не приминая в легком беге…
И видит вдруг, несчастная, у ног
В крови того, о ком мечтала в неге…
Лежит, сражен… При зрелище таком
Глаза померкли, словно звезды днем.
Коснись рожков улитки, И — о диво!
Укрывшись в тесный домик свой от бед,
Она во тьме таится терпеливо,
Боясь обратно выползти на свет.
Так зрелищем кровавым пьяны, сыты,
Глаза уходят в темные орбиты.
И там, служить отказываясь, свет
Скорее просят удалить в изгнанье,
А мозг им с тьмой дружить дает совет
И взором сердцу не вершить страданья.
А сердце, как низверженный король,
В щемящих стонах изливает боль.
И подданные все его страшатся…
Так вихри, замкнутые под землей,
Колебля землю, вырваться стремятся,
Оледеняя страхом ум людской.
И эти вихри тело так шатают,
Что ложе темное глаза бросают…
И, вновь открывшись, свет невольно льют
На рану, что кабан нанес жестокий,
И на лилейно-белый бок текут
Из раны слез кровавые потоки…
А рядом травы и цветы толпой
Пьют кровь, захлестнуты ее волной.
Заметив их сочувствие, Венера
К плечу склоняет голову с тоской…
Немая страсть безумствует без меры,
Ей кажется — он жив, лежит живой!
В ней замер голос, ноги затекают,
И слезы в ней безумье пробуждают.
На рану пристально она глядит,
И взор померкший три увидел раны,
И жалобно теперь она корит
Свои глаза, прибегшие к обману:
В нем два лица, и все двоится в нем,
Обманут взор больным ее умом.
"И об одном печаль неистребима,
Она твердит, — но два здесь мертвеца!
Нет слез уже, промчались вздохи мимо,
Глаза — огонь, а сердце — ком свинца.
Свинец сердечный, плавься непрестанно!
В разгаре мук мне только смерть желанна!
О бедный мир, ты свой утратил клад!
Но кто теперь восторг в тебе пробудит?
Чей голос прозвучит? И чем прельстят
Нас из того, что было и что будет?
Цветы милы, так свежи их цвета,
Но с ним навек погибла красота!
Зачем теперь и шляпы и вуали?
Ни вихрь, ни солнце не целуют вас…
Боитесь прелесть потерять? Едва ли!
Вам свищет вихрь и солнца блеск погас.
Но красоты Адониса частицу
Любой из них себе украсть стремится.
Когда на лоб он шапку надвигал,
То солнце под нее взглянуть хотело,
А вихрь, сдувая прочь ее, играл
Волной волос… Адонис то и дело
Сердился, он заплакать даже мог,
Тогда они сушили слез поток.
За изгородью где-нибудь таился,
Чтоб красоту его увидеть, лев,
Послушать пенье рядом тигр ложился,
Ручной и тихий, мигом присмирев,
А волки о добыче забывали
И овцы в этот день не пропадали.
Когда в ручье его мелькала тень,
Ее ловили рыбки золотые…
Им птицы любовались целый день:
Одни звенели песней, а другие
Ему натаскивали вишен, слив…
Адонис ведь и вправду был красив!
И этот злой кабан с колючим рылом,
Чей взор угрюмый ищет лишь могил,
Он, покоренный обаяньем милым,
Его бы никогда не погубил.
Да, вепрь, его увидев, так скажу я,
Случайно только мог убить, целуя.
Вот так убит Адонис нежный был:
На кабана с копьем он быстро мчался,
А тот свои клыки оборотил,
Но не губить, а целовать собрался…
Кабан влюбленный к юноше приник
И вдруг вонзил случайно острый клык.
Будь я с клыками, то, должна признаться,
Ускорила бы смерти я приход!
Мне в жизни не пришлось им наслаждаться,
Зловещая судьба меня гнетет!"
И тут богиня, рухнув к изголовью,
Лицо измазала застывшей кровью.
Глядит на губы — но они бледны,
Берет за руку — все оледенело…
И жалобы ему уж не слышны,
Ведь мертвому до них. уже нет дела!
Она приподнимает веки глаз,
Но свет двух звезд навеки там угас!
Два зеркала, где часто отраженье
Ее мелькало, стынут в тусклой мгле…
В них больше нет ни света, ни движенья,
Нет красоты отныне на земле!
Она твердит: "Нет места и надежде!
Адонис мертв, но ясен день, как прежде
Но раз он мертв, вот прорицанье вам:
Отныне пусть печаль в любви таится,
Пусть ревность рыщет рядом по углам,
Начало в блеске, а конец затмится!
Да, пусть конец не будет светлым в ней,
Пусть горе будет радости сильней!
Пусть будет бренной, ложной и обманной,
Пускай в расцвете вихрь ее сомнет,
Пусть яд на дне, а верх благоуханный
Влюбленных пусть к изменам увлечет.
Пусть в теле слабость силу побеждает,
Пусть мудрый смолкнет, а глупец болтает.
Пусть будет расточительно-скупой,
Плясать беззубых старцев заставляя,
Пускай злодея усмирит разбой,
Богатых грабя, бедных одаряя…
Дика в безумстве и глупа на вид,
Пусть юных старит, дряхлых молодит.
Пусть беспричинно всех подозревает,
Там не боясь, где повод к страхам есть,
Пусть жалость и жестокость сочетает,
Пусть в истину внесет обман и лесть,
Пусть искренность позорно извратится,
Пускай дрожит герой, а трус храбрится.
Пусть явится причиной войн и смут,
Отца и сына перессорив в доме…
Раздоры в ней рожденье обретут:
Так пламени источник скрыт в соломе. Раз губит
Смерть моей любви расцвет,
Пускай любви не ведает весь свет!"
Но тут внезапно юноша убитый
Растаял, как туман, и скрылся вмиг…
Из капель крови, по земле разлитой,
Пурпурный с белизной цветок возник,
Ей бледность щек его напоминая,
Где кровь уже застыла, не стекая.
Она, склонившись, нюхает цветок
И ловит в нем Адониса дыханье:
Ей хочется, чтоб он на грудь ей лег,
Как о погибшем знак воспоминанья.
Она срывает стебель — и в глаза
Зеленый сок ей брызнул, как слеза.
"Цветок мой бедный, — так она сказала,
Прелестный сын прекрасного отца!
Любая грусть в нем слезы вызывала,
Собою он остался до конца.
Здесь на груди увять тебе придется,
А не в земле, где кровь струею льется.
Здесь на груди была отца постель…
Наследник ты, владей по праву его!
Ложись спокойно в эту колыбель,
Я сердца теплотой тебя согрею
И каждый миг и каждый час опять
Цветок любимый буду целовать".
Назад к своим голубкам серебристым
От мира страшного она спешит…
Их запрягает, и в полете быстром
Ее по небу колесница мчит,
Держа свой путь на Пафос — там царица
Навек от всех решила затвориться.
Читать дальше