Андрей Белянин - Пастух медведей

По снегу…
По самому белому снегу.
В санях, запряженных четверкой гнедых,
Приеду.
Я этой же ночью приеду.
И в дверь постучу, и войду в твои грезы и сны…
По лугу…
По самому свежему лугу.
Оставив на небе одну голубую строку,
Прибуду…
На этой неделе прибуду,
И к дому пойду и ромашек нарву на бегу…
По морю…
По самому синему морю,
Не Черным, не Красным, а я был и в этих морях…
Не спорю.
Прошел уже месяц, не спорю,
Но сильно штормит, и досадно не светит маяк…
По небу…
По самому чистому небу,
Где просто нет места для зависти, боли и зла…
С победой…
Я должен вернуться с победой.
Чтоб знала, кого ты все долгие годы ждала…
По снегу…
По лугу, по морю, по небу, по снегу…
Копытами смяв леденяще-янтарный рассвет,
Приеду.
Я этой же ночью приеду,
Хотя до тебя далеко и меня больше нет…

В зеленой мраморной комнате
Продуманность — невзначай.
Там были всегда, Вы помните?
Поэмы Лорки и… чай.
За боль и печаль возмездием
Плыл запах увядших роз,
А в окнах цвели созвездия
Осколками прошлых грез.
Витало там вдохновение,
Но думалось об одном:
Какие глаза оленьи
У девушки в доме том…
И вновь переходим к шепоту,
Где мы почти на «ты»,
Словно к волшебному омуту
Нежности и доброты.
В зеленой мраморной комнате
Витает в обрывках снов
Великая и непонятная
Такая земная любовь…

Что-то душно мне сегодня и невесело:
Накатила боль-тоска, их величество:
Ночь сырая. И трава пахнет плесенью…
И весь вечер чей-то взгляд в спину тычется.
А возьмусь за карандаш, — и немедленно
Так и прет из-под руки вся нелепица:
Средь болотных камышей рожа ведьмина
И кошачии глаза так и светятся!
Хороша, как херувим… Даже с рожками.
А коль их спилить, — тогда вовсе лапушка…
И ведет меня кривой дорожкою
По болотам, по пескам, да по камушкам.
Я и вправду не встречал, чтоб — красивее,
Только сердце злая боль жмет и комкает,
И ржавеет за окном небо синее, —
Запах серы с губ ее бродит в комнатах.
Рву бумагу и — в рассвет, ясный, ветреный!
За стеклом фонарный свет надоедливый,
Жаркий оттиск женских губ — ало-пепельный,
Да зеленые глаза — тают медленно…

«Натурщица…» На-ту-р-щи-ца! Взгляните?!
Вся голая, и, нате вам, — стоит!
Позирует! А где же здесь, скажите,
Девичья честь? Элементарный стыд?
У… во коза! С такою-то фигурой…
Художник, видно, парень с головой:
С такой девахой, если шуры-муры,
Я б рисанул… А чо? А я такой!
Недурно, но… Увы, не в колорите…
Неверен цвет, в рисунке есть изъян.
Я рассуждаю, в общем-то, как зритель,
Недурно, но… увы — не Тициан!
Ведь надо же бесстыдства-то набраться?!
И я еще справней ее была,
Но мне б так предложили рисоваться,
Так хоть озолоти — а не пошла!
Натурщица. Ну вот опять… Порода
Таких девиц ясна, как спортлото,
Красиво, нету слов, но для народа…
Для молодежи… Все-таки не то…

Узнают или нет? Смешно и страшно.
А вдруг придут знакомые, друзья?
Как я решилась? Это бесшабашно,
Но так красиво… Я или не я?
Конечно я. Осанка, руки, плечи.
Стоят студенты. Слышу их слова:
«Ужели это дочерь человечья,
Поднятая до ранга божества?»
Смеются. Или нет? Глаза серьезны.
Блеснул кавказца радостный оскал,
А если что, оглядываться поздно…
Ведь не поймут, что только рисовал,
Что даже взгляда липкого не бросил?
Что он другой, что не такой, как все?
Его палитры радостная осень
И та струит какой-то теплый свет.
Он так писал безумно, вдохновенно.
Что не сложилось — не его вина.
А я… Что я? Вполне обыкновенно.
Не узнают. Не верят, что земна…

Холст дышит сам. Едва сойдя с мольберта,
Тебе уже он не принадлежит:
Любая красота легка и смертна,
И время, как речной песок, бежит.
За годом год. Как пчелы лепят соты.
Пройдет и жизнь. Та девушка умрет.
И хорошо, если твоя работа
Хотя б на день ее переживет.
После ее, после моей ли смерти,
Натурщицу увидев на холсте,
Хоть кто-нибудь, без зла и грязи в сердце,
Пусть удивится этой красоте.
Пусть будет добр, пусть будет чист и ясен,
Пусть этот мир не превратит в мишень,
Почувствует, что человек прекрасен,
И это чувство сохранит в душе.
Ну, хватит, все, спусти на землю сходни,
Наговорил и в шутку, и всерьез.
Ты позвони, и встреть ее сегодня,
И захвати букет огромных роз…

Волжский мой городок — гладь да тишь.
Рассуждаю наивно и смело:
Мне сейчас очень нужно в Париж,
Понимаете, срочно, по делу!
Козырнет часовой на посту
И — родное уже за порогом…
У меня на Лионском мосту
Намечается встреча с Ван-Гогом.
А потом, погуляв вдоль реки,
Заглянуть под влияньем момента
В кабачок у папаши Танги —
Выпить горькую рюмку абсента.
Мне твердят: «Ты устал, ты блажишь —
Закружили семья и работа…»
Но мне надо, мне надо в Париж!
Очень надо… И очень охота…
Там, в уютном кафе за углом,
Средь солидных маршанов и пьяни,
Посидеть за тем самым столом,
Где когда-то сидел Модильяни.
Рисовать тушью черной, как креп,
Словно с сердца срывая заплаты…
И оставить на кофе и хлеб
Пару быстрых рисунков в уплату.
Говорят: «Ну куда ты спешишь?
Дел и дома по горло хватает…»
Но мне надо, мне надо в Париж —
Позарез! А меня не пускают.
Не пускают дела и семья,
И работа, и строй, и система…
А в Булонском тоскует скамья
О поэзии Поля Верлена…
Ну, не могут: нельзя, не дано —
Зря спешил с нерешенным вопросом.
Вот такая вот жизнь, Сирано, —
Плачь иль смейся — останешься с носом!
Ты не веришь, ты ждешь, ты звонишь, —
В трубке дальнего голоса эхо…
Вот и все, я уехал в Париж.
Не держи — я уехал! Уехал…

Волной волос до пояса укрыта…
На теплоту наш мир преступно скуп,
И черных мыслей креповая свита
Ложится горькой складкою у губ.
Слепых дождей звенящая кантата,
Пустых дорог высокопарный слог,
И снова боль, с упорством автомата,
Раскалывает мраморный висок.
А горизонт, как прежде, чист и ласков,
Но веры нет в бессмертье наших душ.
И вот все чаще вместо ярких красок
Бумагу душит траурная тушь.
Я боль сниму ладонями, как накипь,
Как ржавчину сотру ее с чела,
Я докажу, что есть другие знаки,
Кроме единства и добра и зла.
Я боль возьму, сожму, сомну, как тряпку,
Волью в себя израненную кровь
И о любви что-то такое ляпну,
Что ты поймешь, что есть она — любовь!
Потом уйду. Привычно и не ново.
Затерянный в толпе знакомых лиц.
Но появлюсь неждан-незваный снова,
Едва почуяв дрожь твоих ресниц…