Андрей Белянин - Пастух медведей

Вкус медной денежки во рту под языком…
Харон весло обмакивает в Лету.
Я сам с собой сегодня не знаком
И в каждой песне путаю куплеты.
Мороз, мороз!
Ты не морозь меня.
Чего стараться? Ни жены, ни дома…
Никто не ждет, а белого коня
И след простыл…
Ночная глаукома
Навеки ограничивает взор
Одним пятном безлико-грязной формы.
Лишь зодиак чеканит свой узор,
Да Норны плавно переходят в нормы.
Нормально…
Отдышавшись до петли
Простить, смешав, потери и утраты,
Всеядности кладбищенской земли
Пожертвовав тупой удар лопаты.
За все мои высокие грехи
Мне денег в рот досыпят сами боги,
Чтоб я молчал и не читал стихи
Мешая перевозчику в дороге…

Безверье рождает — тлен. Это хуже плена…
В наручниках есть стремление к внутренней свободе.
А так… не предательство, не измена,
Просто нет веры. Все на исходе…
Родная, я тоже ходил по этому краю.
Всковыривал вены и носом дышал в Пространство.
Познанье того, что от любви умирают? —
Легко переходит в почти беспробудное пьянство.
Но даже в предрвотном, дурманном, хмельном угаре…
Когда молча падаешь в мягкую прель асфальта —
Вся лирика кажется бряцаньем на кифаре,
Разбросанным в лоне рек, словно цветная смальта.
И вязкая кровь от спирта горчит устало,
Неспешно сползая с разбитой губы на плиты…
И не было слышно хотя бы зеванья зала,
Но зрители были — эстеты и сибариты.
Родная, мне тоже хотелось мечтать, и петь, и
За руки держать детей, гуляя втроем по саду,
И птицам весною распахивать дверцы клети,
И каждому дню давать по гитарному ладу.
Ты помнишь, я тоже использовал галстук для…
Тот самый, который ты же мне подарила.
Какой удобной себя проявила петля…
Скользящим узлом, по шелку, без всякого мыла.
Конечно, не помнишь… Я не писал сам,
Друзья и не знали имени адресата.
Но шею долго уродовал то ли засос, то ли шрам
Цвета несвежего финского сервилата.
Родная, все кончилось… Я, к сожаленью, жив!
И даже трезв сегодня, что, впрочем, редкость…
Неторопливо бросаю стихов ножи в
Прозрачную стену плача… плевать на меткость!
Мне не к чему ждать земных, неземных чудес,
Тяжесть разлуки влача по пустому кругу.
И если б Слово и вправду имело такой же вес —
Ты была бы здесь, удерживая мою руку.
Ты сумела б найти именно то звено,
Ту ноту, тот тон, тот оттенок краски…
А если там, наверху, Всевышнему не все равно
И он хочет увидеть счастливым финал развязки…
Родная, тогда не надо играть в судьбу!
А просто жить друг другом до того момента,
Когда мы услышим: «Божьему рабу
Венчается раба Божия…»
Занавес.
Аплодисменты…

Уезжаю от тебя
В нелюбимый мною город.
Чайки серые парят
Над Невою, и покорно
Сфинксы сторожат гранит.
В облаках больничной ваты
Голос, что-то говорит
О наличии крылатых
Самолетов, мыслей, птиц,
Но не ангелов, жестоко…
В неулыбчивости лиц
Сразу виден оттиск Рока.
В вежливости четких фраз
Снисхождение к невежде.
Все богини напоказ
Выставляют грудь в надежде,
Что появится герой,
Вырвет их из-под балкона
И умчит к себе домой,
В край вина и кардамона.
В мир, где солнце правит власть,
А зима бежит без боя.
Где целуют губы всласть
И смеются над судьбою.
Потому-то все подряд,
Морщась от дождя и ветра,
Музы жадно ловят взгляд
Загулявшего поэта!

Каждое утро несу конвертик
И, возвращаясь, не жду ответа.
Ты далеко, и тобою вертят
Разные люди… зачем-то… где-то…
Можешь быть слабой, это естественно,
А я… что я? Становлюсь философом.
Упиваясь собственным бездействием,
Оттачиваю ответные вопросы.
Народ пьет пиво. Его цена
Вполне доступная для поэта.
Кто-то спивается… Чья вина?
Кого-то в психушку везет карета.
Но я — камень. Меня можно бить,
Не боясь расколоть. Я не чувствую боли.
А если камню захочется пить,
Бросьте росинку, — и он доволен…
Тем более дождь. Такой, как здесь, —
На несколько дней стекловидной массой…
У «волчьего города» мокнет шерсть,
Но все попытки сбежать — напрасны.
А я вспоминаю твое лицо.
Вижу глаза… остальное застит
Небо, насыщенное свинцом.
Где же ты, где ты — наше счастье?
Ветер ознобом бежит по спинам
Каменных львов, те прижали уши…
Вечером водки глотну с малиной.
Мне не хотелось, но кашель душит.
Осень крадется походкой рысьей.
Я обещаю — мы будем вместе.
…Если однажды не будет писем,
Значит, тебе отдадут мой крестик…

Прозрачной веткой серебря
Безудержность крылатой ночи,
Немая доля многоточий
Взойдет над гробом декабря.
Раскроет ветреный мотив
Шальных и шалых губ русалки,
И горьким смехом из-под палки
Взлетит к венцу российских нив.
Разрежет вязь чугунных струй
Ограды, выковавшей — реку…
Волна подобна человеку,
Вдыхающему поцелуй.
В безветрии зеленых рос,
Когда линейный шепот громок
И рвань несдержанных постромок
Несет твой выдох под откос…
Разбрасывай шальную кровь!
Эпоха не считает всходов,
Пробившихся в душе народов,
Извечно топчущих Любовь!
Пусть даже я, не догорев,
В обугленном плаще презренья
Уйду…
Но было — Озаренье!
И цвет, и образ, и напев…

Черный город… Он не лечит душу.
Поливает спины львов слезами.
Сыростью тумана сфинксов душит
И глядит бесцветными глазами
На живого, гордого поэта —
Казака, художника, бродягу…
А у вас, наверно, бабье лето?
А у нас без зонтика — ни шагу…
В четкий ритм партикулярных линий
С древностью петровской позолоты —
Невозможно втиснуть запах пиний,
Вкус полыни, свежесть первой ноты
Хлебниковских строчек… И не надо.
Воздух здесь перенасыщен грустью.
Вязкая, чугунная ограда
Никуда меня уже не пустит…
Невская возвышенная слякоть
Давит с основательностью танка.
Даже Муза не решится плакать,
Чтоб не забрала к себе Фонтанка.
Говорят, что там вода воочию
Тянет к неизбывному покою.
Черный город вышел белой ночью
И уже идет,
сюда,
за мною…

Раздели со мною смерть,
Кареглазая подруга…
О Васильевскую твердь
Расшибает лица вьюга
Людям, шедшим до конца
Перпендикулярно веку.
Злые капельки свинца
Отмечали эту веху,
На груди или на лбу
Прорастая розой алой,
А плеваться на судьбу
Или глупо, или мало.
Тем, кого не втиснуть в строй,
Режут головы и ноги.
Милосердною сестрой
Представляется убогим
Обольстительная мгла
Деревянной крышки гроба…
Суд толпы, из-за угла,
Ждет, пока мы рухнем оба
В грязь и в пепел, в пыль и в тлен,
В лужу зависти и сглаза, —
Ибо в Книге Перемен
Наш конец давно предсказан.
Мир без смерти был бы сер…
Вот — с отчаяньем и верой —
На двоих один фужер
Самой быстрой,
высшей,
меры!