Варлам Шаламов - Собрание сочинений. Том 3

В болотах завязшие горы,
В подножиях гор — облака.
И серое, дымное море
В кольце голубого песка.

Я знал Гулливера потехи,
Березы и ели топча,
Рукой вырывая орехи
Из стиснутых лап кедрача.

Я рвал, наклоняясь, рябину
И гладил орлиных птенцов.
Столетние лиственниц спины
Сгибал я руками в кольцо.

И все это — чуткое ухо
Подгорной лесной тишины,
Метель тополиного пуха
И вьюга людской седины.

Все это (твердят мне) — не надо
Таежная тропка — узка,
Тайга — не предмет для баллады
И не матерьял для стиха…

В потемневшее безмолвье
Повергая шар земной,
Держит небо связку молний,
Узких молний за спиной.

Небеса не бессловесны —
Издавать способны крик,
Но никак не сложит песни
Громовой небес язык.

Это — только междометья,
Это — вопли, осердясь,
Чтоб, жарой наскучив летней,
Опрокинуть землю в грязь.

И совсем не музыкален,
Что ревет, гудит окрест,
Потрясая окна спален,
Шумовой такой оркестр.

Кто, задыхаясь от недоверья,
Здесь наклоняется надо мной?
Чья это маска, личина зверья,
Обезображенная луной?

Мне надоело любить животных,
Рук человеческих надо мне,
Прикосновений горячих, потных,
Рукопожатий наедине.

Нестройным арестантским шагом,
Как будто нехотя, со зла,
Слова заходят на бумагу,
Как на ночевку средь села.

Весь груз манер неоткровенных,
Приобретений и потерь,
Укрыв от зрителей надменных,
Они захлопывают дверь.

Из-за присутствия конвоя
Любая бедная строка
Своей рискует головою,
И если б, если б не тоска,

Влечение к бумаге писчей
И беспорядочность надежд,
Она рвалась бы на кладбище,
Хотя б и вовсе без одежд…

Скрой волнения секреты
Способом испытанным.
День, закутанный в газету,
Брошен недочитанным.

Будто сорвана на небе
Нежность васильковая.
Отгибает тонкий стебель
Тяжесть мотыльковая.

Озарит лесную темень
Соснами багровыми
Замечтавшееся время
Испокон вековое.

Смех в усах знакомой ели,
Снег, налипший на усах, —
След бежавшей здесь метели,
Заблудившейся в лесах.

И царапины на теле
Здесь оставила пила,
Что на ели еле-еле
Походила и ушла.

Эти ссадины и раны,
Нанесенные пилой,
Наши ели-ветераны
Бальзамируют смолой.

К нам из окна еще доносится,
Как испытание таланта,
Глухих времен разноголосица,
Переложенье для диктанта.

Но нам записывать не велено,
И мы из кубиков хотели
Сложить здесь песню колыбельную
Простую песенку метели.

И над рассыпанною азбукой
Неграмотными дикарями
Мы ждем чудес, что нам показывать
Придут идущие за нами…

Шатает ветер райский сад,
И ветви — как трещотки,
Смолкают крики бесенят,
Торчащих у решетки.

И ты глядишь в мое лицо,
Не замечая рая,
Холодным золотым кольцом
Насмешливо играя…

Здесь выбирают мертвецов
Из знаменитых мудрецов.
Здесь жалость вовсе не с руки —
Жалеют только дураки.

Здесь добрым назовется тот,
В котлы смолу кто храбро льет.
Не забывай, что в Дантов ад
Вошел не только Герострат
Нет — Авиценна и Платон
Дают здесь философский гон…

Пророчица или кликуша,
Посеяв рознь, посеяв грусть,
Ты нам рвала на части душу
Каким-то бредом наизусть.

У губ твоих вздувалась пена,
Как пузыри, как кружева,
И вырывались в мир из плена
Твои жестокие слова.

Но не сломив судьбы опальной
И встав у времени в тени,
Все отдаленней, все печальней,
Все глуше слышались они…

Твои речи — как олово —
Матерьял для припоя,
Когда сблизятся головы
Над пропавшей тропою,

Когда следу звериному
Доверяться не надо,
Когда горю старинному
Нет конца и преграды.

Твои речи — как требники —
Среди зла и бесчинства,
«Миротворец враждебников
И строитель единства».

Вот две — две капли дождевые,
Добравшиеся до земли,
Как существа вполне живые
Раскатываются в пыли.

И ветер прямо с поднебесья
Бросает ключ от сундука,
Где спрятаны все звуки леса,
Ночная летняя тоска.

Сундук открыт — и вся природа,
Сорвав молчания печать,
Ревет о том, что нет исхода,
И листья пробуют кричать.

Осины, вырванные с мясом,
Ольхи пугливый голосок,
И сосны, стонущие басом,
Клонящиеся на песок…

Но буре мало даже шквала,
Она хватается за скалы —
Хрустит и крошится гранит.
И в ветре слышен звук металла,
Когда он с камнем говорит…

Пусть я, взрослея и старея
В моей стосуточной ночи,
Не мог остола от хорея,
Как ни старался, отличить.

Но иногда оленьи нарты
Сойти, мне кажется, могли
За ученические парты,
За парты на краю земли,

Где я высокую науку
Законов жалости постиг,
Где перелистывали руки
Страницы черных, странных книг.

Людское горе в обнаженье,
Без погремушек и прикрас,
Последнее преображенье,
Однообразнейший рассказ.

Он задан мне таким и на дом.
Я повторяю, я учу.
Когда-нибудь мы сядем рядом —
Я все тебе перешепчу.

Когда, от засухи измучась,
Услышит деревянный дом
Тяжелое дыханье тучи,
Набитой градом и дождем.

Я у окна откину шторы,
Я никого не разбужу.
На ослепительные горы
Глаза сухие прогляжу.

На фиолетовые вспышки
Грозы, на ливня серебро,
А если гроз и ливня слишком
Беру бумагу и перо.

Жизнь другая, жизнь не наша —
Участь мертвеца,
Точно гречневая каша,
Оспины лица.

Синий рот полуоткрытый,
Мутные глаза.
На щеке была забыта —
Высохла слеза.

И на каменной подушке
Стынет голова.
Жмется листьями друг к дружке
Чахлая трава.

Над такою головою,
Над таким лицом —
Ни надзора, ни конвоя
Нет над мертвецом.

И осталось караульных
Нынче только два:
Жесткие кусты — багульник