Варлам Шаламов - Собрание сочинений. Том 3

Я положил на стол тетрадку
И молча вышел за порог.
Я в дом стихов входил украдкой
И сделать иначе не мог.

Я подожду, пока хлеб-солью
Меня не встретят города,
И со своей душевной болью
Я в города войду тогда.

Вот он лежит, поджавши лапы,
В своей немытой конуре,
Ему щекочет ноздри запах
Следов неведомых зверей.

Его собачьи дерзновенья
Умерит цепь, умерит страх,
А запах держится мгновенье
В его резиновых ноздрях.

Еще когда он был моложе,
Он заучил десяток слов,
Их понимать отлично может
И слушать каждого готов.

А говорить ему не надо,
И объясняться он привык
То пантомимою, то взглядом,
И ни к чему ему язык.

Пожалуй, только лишь для лая,
Сигнала для ночных тревог,
Чтобы никто к воротам рая
Во тьме приблизиться не мог.

Ею зубастая улыбка
Не нарушает тишины.
Он подвывает только скрипке,
И то в присутствии луны.

Он дорожит собачьей службой
И лает, лает что есть сил,
Что вовсе было бы не нужно,
Когда б он человеком был.

Стой! Вращенью земли навстречу
Телеграмма моя идет.
И тебе в тот же час, в ют же вечер
Почтальон ее принесет.

Поведи помутившимся взглядом,
Может быть, я за дверью стою
И живу где-то в городе, рядом,
А не там, у земли на краю.

Позабудь про слова Галилея,
От безумной надежды сгори
И, таежного снега белее,
Зазвеневшую дверь отвори.

Синей дали, милой дали
Отступает полукруг,
Где бы счастье ни поймали —
Вырывается из рук.

И звенящие вокзалы,
И глухой аэродром —
Все равно в них толку мало,
Если счастье бросит дом.

Мы за этим счастьем беглым
Пробираемся тайком,
Не верхом, не на телегах.
По-старинному — пешком.

И на лицах пешеходов
Пузырится злой загар,
Их весенняя погода
Обжигает, как пурга.

Я жаловался дереву,
Бревенчатой стене,
И дерева доверие
Знакомо было мне.

С ним вместе много плакано,
Переговорено,
Нам объясняться знаками
И взглядами дано.

В дому кирпичном, каменном
Я б слова не сказал,
Годами бы, веками бы
Терпел бы и молчал.

Вечер. Яблоки литые
Освещают черный сад,
Точно серьги золотые,
На ветвях они висят.

Час стремительного танца
Листьев в вихрях ветровых,
Золоченого багрянца
Неба, озера, травы.

И чертят тревожно птицы
Над гнездом за кругом круг,
То ли в дом им возвратиться,
То ли тронуться на юг.

Медленно темнеют ночи,
Еще полные тепла.
Лето больше ждать не хочет,
Но и осень не пришла.

Есть состоянье истощенья,
Где незаметен переход
От неподвижности к движенью
И — что странней — наоборот.

Все дело здесь такого рода,
Как вы легко понять могли:
Дождем крапленная колода
Ва-банк играющей земли.

Где грош и то поставлен на кон,
Ведь вся земная красота
Не признает бумажных знаков
И кровь меняет на металл.

Свой рубль, волшебный, неразменный,
Я бросил в эту же игру,
Чтоб заползти вполне нетленным
В любую снежную нору.

Старинной каменной скульптурой
Лес окружен со всех сторон.
В деревьев голых арматуру
Прольется воздух как бетон.

За тучу, прямо в поднебесье,
Зацепит месяца багор,
И все застынет в дикой смеси
Земли и неба, туч и гор.

И мы глядим на ту картину,
Пока глаза не заболят.
Она нам кажется рутиной,
Рутиной сказок и баллад.

Все так. Но не об этом речь,
Что больно навзничь в камни лечь.
Ведь успокоится любой
Сближеньем с далью голубой.

Но, прячась за моей спиной,
Лежит и дышит шар земной,
Наивно веря целый день
В мою спасительную тень.

Как будто все его грехи
Я мог бы выплакать в стихи
И исповедался бы сам
Самолюбивым небесам.

Он знает хорошо, что я —
Не только искренность моя.
Слова чужие, как свои,
Я повторяю в забытьи.
Он знает, что не так, как с ним, —
Мы проще с небом говорим…

В часы ночные, ледяные,
Осатанев от маеты,
Я брошу в небо позывные
Семидесятой широты.

Пускай геолог бородатый,
Оттаяв циркуль на костре,
Скрестит мои координаты
На заколдованной горе,

Где, как Тангейзер у Венеры,
Плененный снежной наготой,
Я двадцать лет живу в пещере,
Горя единственной мечтой,

Что, вырываясь на свободу
И сдвинув плечи, как Самсон,
Обрушу каменные своды
На многолетний этот сон.

Я коснулся сказки
Сказка умерла,
Ей людская ласка
Гибелью была.

Мотыльком в метели
Пряталась она,
На свету летела
Около окна.

Хлопья снега были
Вроде мотыльков,
Пущенных на крыльях
С низких облаков.

Выйду в дали снежные,
Слезы по лицу.
Сдую с пальцев нежную
Белую пыльцу.

Память скрыла столько зла
Без числа и меры.
Всю-то жизнь лгала, лгала.
Нет ей больше веры.

Может, нет ни городов,
Ни садов зеленых,
И жива лишь сила льдов
И морей соленых.

Может, мир — одни снега,
Звездная дорога.
Может, мир — одна тайга
В пониманье Бога.

Как Архимед, ловящий на песке
Стремительную тень воображенья,
На смятом, на изорванном листке,
Последнее черчу стихотворенье.

Я знаю сам, что это не игра,
Что это смерть… Но я и жизни ради,
Как Архимед, не выроню пера,
Не скомкаю развернутой тетради.

Хрустели кости у кустов,
И пепел листьев и цветов
Посеребрил округу.

А то, что не пошло на слом,
Толкало ветром и огнем
В объятия друг другу.

Мне даже в детстве было жаль
Лесную выжженную даль,
И черный след пожара

Всегда тревожит сердце мне.
Причиной может быть вполне
Сердечного удара.

Когда деревья-мертвецы
Переплетались, как борцы
На цирковой арене,

Под черным шелковым трико
Их мышцы вздыбились клубком,
Застыв в оцепененье.