Мигель де Унамуно - Стихи

ту боль, что не унизится до мести, —
ведь мелочно всё, что сиюминутно,
она же — высшей святости предвестье.

Красна земля, а небо ярко сине;
нагое солнце мечет стрелы зноя.
Сиеста. В тень укрылось всё живое,
и жухнет на глазах листва в долине.

В сени большого дуба на вершине,
недвижно-черной, возлежит в покое
недвижно-чёрный бык — вниз головою
в болотце отражён, что дремлет в тине.

Как изразец, едва-едва из печи
исторгнутый — впечатано виденье
в пространство дня, что долог и беспечен.

Но этот мир не прочен и не вечен,
и вестницей времён коловращенья
поёт цикада, приближая вечер.

Нагое море, сердце мирозданья!
С тобой я как с супругой обнимаюсь,
в твой вечный взгляд всецело погружаюсь,
и в смерти не желал бы расставанья!

В миру я обречён лишь на скитанья,
но я частицею твоей являюсь,
и в глубине твоей найти пытаюсь
ту нить, что свяжет два существованья.

Как бредили тобой сухие дали
Кастилии, безводные от зноя,
и цепи Сьерры о тебе вздыхали!

И грезили тобой потомки Ноя,
не могучи прочесть твои Скрижали
сияющие древней новизною.

Как сердце матери, нагой и мускулистой,
о море, колыбель шумов неспешных,
лишь ты отрада в мыслях безутешных,
и наполняешь их лазурью чистой.

Ты — Божий щит, блистающий лучисто,
гнездо огромное штормов и бурь кромешных,
ты — и молчание, и стоны безутешных
изгнанников на берегу скалистом.

Твоих приливов нежность несказанна,
в них — пульс Вселенной и пучина горя,
что сердце распознает без обмана.

Ты царствуешь с начала мира, море,
и песнь твоя, забвеньем осиянна,
влечёт нас в недра собственных историй.

К чему все буквы, рифмы, словопренья,
когда напевы море навевает?
Словесный лепет ветер заглушает,
хоть ветер не заглушит песнопенья.

Цикадой, бессловесной с дня творенья,
оно без устали рокочет, воспевая
блаженство видеть свет. Душа нагая
в той песне обретает утешенье.

Ты — кровь, о море, кровь, что стала песней,
ты кровь без мышц и костного каркаса,
ты — исцеление от всех земных болезней,

ты — кровь Спасителя на неотмирной мессе,
века в тебе сжимаются до часа,
а этот час хоронит все их вместе.

Родное море, ты привычным стало
для глаз, для стоп, для тела и для слуха.
Я жду и жду — а ты рокочешь глухо,
утяжеляя груз души усталой.

Ты точно так же солнцем воссияло,
как я, изведавший душевную разруху,
но вдруг взошедший на Голгофу духа —
на пик любви, безжалостной как жало.

Любви отчизны, проклятой глупцами,
любви, что не сомнётся мягкой глиной,
но крепче скал, терзаемых волнами,

любви, что ищет смерти в ласке львиной,
любви, себя сжигающей, как пламя
безумной веры, на кострах палимой.

Слова, что сохранили речь Кеведо,
пропитанные смыслами как соком,
высоких дум служившие истоком
и образцом изысканной беседы

в устах насмешливого привереды
и чудака — вас с мудростью глубокой
от пут освободил и спас от рока
ваш вечный дух. Залог моей победы —

смиренно вам служить, живые звуки,
любовью отвечавшие надежде —
— не вы ль Сервантесу смягчили муки?

Не дайте злобе осквернить мне руки,
и оставайтесь тем, что были прежде,
чтоб утешать меня в изгнанье и разлуке.

Свобода — островок, куда стремлюсь я,
подобный корабелу-донкихоту.
Не сам ли рок явил о нас заботу,
направив в островное захолустье?

На острове цветёт, не зная грусти,
румяная беспечная свобода,
и только здесь избегнем мы исхода
в утробу тьмы и гибельных предчувствий.

Свобода, островок в морской пустыне,
куда лежит служения дорога;
ты — лишь врата, ведущие к вершине,

откуда льётся свет из дома Бога
в наш дом, хранящий подступы к святыне,
и не доступный искусам порока.