Хорхе Андраде - Вести с моря и суши

На черепичной крыше мира
петух сушил свою цветную песню.
Как плод, тяжел был свет в эфире.

Скрижали с заповедями дало мне поле.
Был сделан плуг из старого креста,
из деревянной боли.

Кольцом утраты
мне палец сердца сжал
экватор.

Сундук свой с попугаями я погрузил
на двадцатибрейдвымпельный корабль,
который на другой конец земли отплыл.

Пылал созвездий алфавит над плаваньем.
На карусели горизонта
довольные качались дети — гавани.

И вдруг восстали тут
моря и все четыре ветра
на адмирала моего — мечту.

Железный клевер — якорь,
тебя на древний континент забросил капитан.
Увидел башни я, груженные мешками облаков,
и аистов — за краном кран —
с корзиною своею в клюве.

Европа механические плуги
кормила маслом точным,
и колос, поворачиваясь к солнцу, кальций
соломинкой высасывал из почвы.

Но, поднимаясь вверх по трубам дымовым,
вся радость мира
перерабатывалась в дым.

А на разрозненных листах муки
колосьев пролетариат свои воззванья
печатал с мельничной доски.

Во всю воздушную длину
друг с другом говорили города.
Открыл я человека. Цель приезда
я понял лишь тогда.

Комментировал парус
пенных волн письмена.
В сонной бухте качалась
бескозыркой луна.

Море мерно вращало
мозаичный витраж.
Ветер в тонкий пергамент
паковал такелаж.

До ночной бригантины,
верный миг улучив,
с побережья рассвета
донырнули лучи.

По закраине неба —
острова, как суда.
Тихо в облаке-лодке
колыхалась звезда.

Недаром струятся звезды,
недаром они хлопочут:
им нужно выстирать остров
в студеном омуте ночи.

Хрустит парусина ветра,
умыта ночная площадь,
созвездие Водолея
поляну в росе полощет.

Ведь с первым лучом багряным
невестой заря пройдется
по улицам и полянам.

Взорвется лимонный запах,
зарю обручивши с солнцем
под пять петушиных залпов.

Море торгует
вовсю зеркалами.
Каждое зеркало — жидкое пламя.

— Угодно квадратные вам зеркала?
От водяной озеркаленной глыбы
их отпилила рыба-пила.

Может, желаете круглое зеркало?
Только оно плавниками исчеркано.

Солнечным зайчиком вспыхнул пучок
сочных лучей под водой…
— Извините,
это не зеркало, а осьминог.

Это вот зеркало подзамутила
тина, а может, и темная туча;
туча — всего лишь летучая тина.

Зеркало для утонченного вкуса:
здесь нарисованы рыба-пилот
и с голубым парашютом медуза.

В зеркале этом
помадою алой
густо накрасили губы кораллы.

— Море, к чему мне такие рисунки?
Ты подари мне зеркальную гладь
с юным лицом утонувшего юнги.

Человек Эквадора,
погонщик вьючных животных, земледелец
на земле, раскрашенной двумя временами года,
продавец ракушек и бананов,
на берегу, исписанном огнями и мечтами,
садовод, разводящий каучуковое дерево,
и хозяин каноэ на реке Амазонке,
я тебе посылаю привет от портов,
от пейзажей производственной зоны.

Шоколадный Амстердам,
лодки, как деревянные башмаки в огородном канале,
домики, разрисованные и чистые,
как хорошо воспитанные служанки,
и воздух, большой знаток садоводства.
Гамбург, посахаренный снегом,
с трубкой, засунутой в чехол Эльбы,
морской язык скрежещущих кранов
и мореходная радость
верфей — основателей колоний.

Марсель с раскрашенными лодками
цвета одежды цветных людей;
продавцы рыбы
знают песни пяти частей света,
и на столах топорщится африканский ананас
рядом с дыней-космополиткой,
черные маслины
и подводная глубь,
законсервированная в банках.

Поезда — акробаты
на ночных отточенных мостах.
Караван судов пересекает водопад зари.
И вот до самой середины неба
Париж, первейший человеческий порт;
набережные Сены с книжными рыболовами;
Люксембургский сад — рай кормилиц;
Эйфелева башня — жираф среди башен.

Все поет во мне, когда слышу, что самолеты
международной весны
пилят драгоценное дерево неба.
Я на линии западных поездов
занят регистрацией мира:
отмечаю в своем окошечке
рождения и смерти горизонтов,
разжигаю в своей трубке границы
перед библиотекой из черепиц в селеньях
и дрессирую цирк моей крови
биением сердца вселенной.

Четыре часа голопузых
делят на четыре куска
утро арбуза.

Синий глаз открывается в выси.
Дети земли изучают
сахара катехизис.

Из театра бархатистости ночной
выходят окна:
глаза омыты слезой.

Не умолкает, не перестает
надоедливая песня часов
в одной из извечных пустот.

Тают, превращаясь в воду и воздух,
в арбузном небе
сахарные звезды.

Только что вымытый до боли
мир ест ложкою свет
с ломтями поля.

Поет товарищ-цикада:
занозила горло и рада.

Подстрекает всю зелень хмуро
против человеческой диктатуры.

Повозка сломалась. Прыжок, паденье.
Шагает цикада без направленья.

На ходу — призыв и команда.
Она — секретарь пропаганды.

На капустном листе она публикует:
«Жизнь тяжела, а солнце психует!»

Ты права, цикада — работник до гроба,
подрывая государство пеньем без лиры.
Образуем, подруга, с тобою мы оба
крайне левую этого мира.

Окно родилось от страсти к небу,
и на черной стене оно встало, как ангел на звездах.
Оно — друг человека
и привратник воздуха.