Ованес Туманян - Давид Сасунский

Разбрелись в горах, покинули лог,

По следу искать их начал Давид,

Он в горы бежит, он в долы бежит.

Волков, медведей, львов, тигров словил,

Их в стадо одно с коровами сбил,

Ввечеру погнал их в Сасун, домой.

Тут и шум и крик, тут и визг и вой.

Перетрусил вновь сасунский народ -

Тьмой-тьмущей зверье на город ползет:

«Дела бросай! -

Себя спасай!»

Тут, рад не рад,

И стар и млад

Скорей утекать: кто в лавку, кто в храм,

Заперлись в домах, сидят по дворам,

Явился Давид, на майдан идет:

«И рано же тут ложится народ!

Коров встречай! Волов встречай!

Эй, кто хозяин? Отворяй!

За одного – все десять на!

За десять – двадцать на сполна!

Скорей вставай, сюда иди,

Коров-волов в хлева веди!»

Глядит – не идут; что ни дом – замкнут.

Разлегся и сам на майдане тут.

Уснул – головой на камне, – устал;

До самой зари сладким сном проспал,

Наутро чем свет поднялись князья,

К Огану пришли, все – одна семья:

«Эй; Оган-Горлан, возьми тебя прах!

К чему дурачка держать в пастухах!

Где овца, где волк – ему невдомек,

Весь Сасун зверьем набил пастушок.

Бога ради, дай другой ему труд,

Не то люди все со страху помрут».

Наказанье с ним! Не Давид – беда!

В отчаянье впал сам Оган тогда,

Он стрелы ему и лук смастерил,

Чтоб в горы Давид стрелять уходил.

Так лук и колчан Давид приобрел,

Далеко в тот день за город забрел, -

Охотником стал. В просяных полях

Воробьев стрелял, перепелок-птах;

К знакомке отца ходил вечерком,

К старухе одной одинокой в дом.

Велик, долговяз, – лежал, как вишап;

У огня в углу раздавался храп.

Однажды пришел с охоты Давид,

Старуха в сердцах ему говорит:

«Ой, чтоб тебя унес мой конец!

Да таков ли ты, каким был отец?

Старуха ведь я, без рук и без ног,

Лишь поле да я, а над нами – бог!

Что ж топчешь посев, что губишь спроста?

Я была б с него целый год сыта!

Коль охотник ты – свой лук забирай.

Сеханасар, Цымцка и меж них весь край

Держала рука отца твоего;

Была для охот гора у него, -

И козуля там, и олень, и лань.

Коли сможешь – там охотником стань!»

«Что ж, бабка, клянешь ты меня? Я мал,

Впервые о том от тебя узнал.

Где наша гора? Как найти ее?»

«Твой дядя Оган тебе скажет все».

Вот к Огану в дом, чуть забрезжил свет,

Явился Давид получить ответ:

«Что ж, дядя, молчал? Сказать бы пора,

Отцовская где для охот гора?

Козуля там есть и олень, и лань!

Сведи же меня на ту гору. Встань!»

«Ох, лучше бы ты про это не знал!

Лишись языка, кто тебе сказал!

Да, нашей гора была до поры,

Но дичь той горы ушла с той горы.

И козулям всем и ланям конец.

Покуда был жив твой светлый отец

(Счастливые дни – возвратишь ли вас?) -

На горе той дичь едал я не раз…

Он умер, и бог отвратил свой лик,

Тут войско собрал царь Мысрамелик,

Разгромил наш край, сады и дворы,

Расхитил, угнал дичь с нашей горы,

И ни лани нет, ни оленя там.

Уж так на роду написано нам.

Все прошло, сынок… ступай-ка домой.

Мелик услыхать может голос твой»,

«Что сделает мне Мелик? Ничего.

Позволенья, что ль, просить у него?

Коль он мсырский царь, так Мсыр свой и знай.

Чего ему лезть в наш нагорный край?

Встань, дядя, бери свой лук и пойдем

На ловчей горе пострелять вдвоем!»

Огану пришлось тут встать и пойти.

Пришли, а горы искать – не найти.

Ограду снесли, повырублен лес;

От самой горы даже след исчез.

Там на ночь они остались сам-друг,

Взял Оган-Горлан свой колчан и лук,

Под голову их положил, храпит.

В море дум меж тем погружен Давид.

Вдруг видит – вдали словно свет зажгли,

Могучий огонь сияет вдали…

И вот на лучи

Он пошел в ночи.

Идет по горе, взобраться спешит,

Взошел, поглядел: там мрамор лежит,

Лежит, рассечен,

Внутри просвечен,

Из камня ж огонь, вырываясь, бьет, -

Взовьется и вновь на камень падет.

Спустился Давид с той вершины опять;

Спустился и стал он Огана звать:

«Встань, дядя, чего ты храпишь? Иди!

Встань, дядя, скорей, на свет погляди!

Яркий свет упал на ту высоту,

На ту высоту, на глыбину ту.

Встань, сон отряхни, поди посмотри,

Какой это свет там горит внутри?»

Встал Оган-Горлан, сотворил он крест:

«Умереть бы мне за свет этих мест!

То наша гора, то свет Марута!

Монастырь здесь был, где глыбина та -

Сасуна покров, Сасуна оплот,

Заступницу здесь почитал народ;

Обычно, когда собирался в бой,

Молитву творил там родитель твой.

Он умер, и бог отвратил свой лик,

И войско собрал царь Мысрамелик.

Пришел, монастырь он разрушил, смёл, -

Но доныне свет нам струит престол».

И когда Давид обо всем узнал,

«Дядя, дядя мой дорогой! – сказал, -

Вот я сирота на свете на всем,

Без отца живу, так будь мне отцом.

С горы Марута теперь не сойду:

Я наш монастырь опять возведу.

Прошу у тебя мастеров пятьсот,

Пять тысяч людей для тяжких работ,

Чтоб в недельный срок на работу стать -

Каким прежде был, монастырь создать».

Тут пошел Оган и привел народ,

Пять тысяч привел, мастеров пятьсот;

Работники все, мастера пришли,

Стук-стук да тук-тук – все вновь возвели.

Все – на прежний лад – краса, широта, -

Монастырь возник горы Марута.

И братия вновь сошлась в монастырь,

И вновь по церквам зазвучал псалтырь.

Когда ожила вновь обитель та,

Спустился Давид с горы Марута.

До Мелика слух, до Мсыра достиг:

«Спешим доложить, что Давид воздвиг

Монастырь отца, что ишханом стал, -

А подати ты семь лет не взимал»,

Осерчал Мелик:

«Отправляйтесь вмиг,

Бади с Козбади,

Сюди с Чархади!

Все камни поднять в сасунской стране,

За семь лет всю дань истребовать мне!

Сорок юных дев-красавиц добыть,

Сорок низких жен – жернова крутить,

Сорок рослых жен – верблюдов грузить,

При доме моем служанками быть!»

И Козбади возглавил рать.

«Все, что велишь, готов собрать!

Сасун разрушу и займу,

Жен сорок сороков возьму.

Да в сорока тюках казну, -

Армянскую сотру страну!»

Сказал, а женщин хор и дев,

Кружась, выводит нараспев:

«В Сасун наш Козбади идет,

Жен сорок сороков возьмет,

Да сорок золота тюков -

Низать уборы для голов,

Коров пригонит красных – впрок

Нам масло будет и творог!

Джан Козбади, джан Козбади!

Давид перед тобой пади!»

А Козбади – так спесью сыт.

«Спасибо, сестры! – им кричит, -

Пождите, возвращусь сюда, -

Еще попляшете тогда!»

Вот рать в поход,

Идет – поет…

И Козбади в Сасун проник.

Оганов отнялся язык, -

Хлебь-соль в руках,

А сам в слезах,